Святой патриарх
Шрифт:
— Так завтра? Ну, слава Богу! — И Воин перекрестился, хотя у него на сердце заскребли кошки. «Шутка ли! с самим встретиться», — подумал он.
XXXVI. Монисто князя Юрия Борятинского
— Кажись, он, соколик, глазки открыл?
— И точно, матушка Ираида, смотрит: не подымает ли его Господь?
— Ох, отец Варсунофей, я, кажись, уж не чаю.
— Не говори, матушка, на всё божья воля: уж коли меня, старца негодного, Бог вызволил с турской каторги да из Шпанской земли довёл досюдова и сподобил меня приложиться к
Этот разговор осторожным шёпотом вели между собой старый инок в чёрной скуфейке с старенькою живою монашкою, чёрные живые глаза которой так, по-видимому, не ладили с её сухим, тёмным морщинистым лицом.
Они сидели в просторной горнице, в окна которой проникал нежный свет загоравшейся на востоке зари. В той же горнице, на высокой кровати у стены, полузадернутой зелёным тафтяным пологом, лежал средних лет мужчина, по-видимому, тяжко больной. Голова его, обрамленная спутавшимися волосами, и мертвенно-бледное, с следами сильного загара лицо резко оттенялись от белой подушки.
Больной действительно открыл глаза.
— Где я? — слабо прошептали его запёкшиеся губы. Старый инок на цыпочках подошёл к нему и осторожно нагнулся.
— А! — с горечью протянул больной. — Так я всё ещё в Веницеи… а мне чаялось…
— Нету, батюшка, ты не в Веницеи, а на святой Руси, — с нежностью сказал старый инок, — ты, должно, меня старого пса признал, што выкупил с полону, с каторги: тебе и мерещится Веницея.
— Так где ж я? — изумлённо спросил больной.
— В Синбирском, батюшка, у боярина и воеводы Ивана Михайлыча Милославского[137] в опочивальне, — проговорил старый инок.
Больной закрыл глаза. Ему казалось, что всё это сон. Но между тем в уме его вставали новые неясные образы. Эти запорожцы, которых он видел в столовой избе у царя. Но это сон: он во сне, будто бы в Казани, на берегу Булака видел цыганку, и она много ему наговорила и о сыне, и о запорожцах. Только теперь он видел их не в столовой избе и не у Брюховецкого, а где-то здесь, близко… И тот ещё, самый большой, что упал в столовой избе, закричал: «вот оно, аспидово отродье — сынок Ордина-Нащокина!» А вот сам Разин… Он помнит, как он этого самого вора Разина хватил саблей по голове… Да, всё это сон, хотя он, кажется, и лежит с открытыми глазами…
— Он опять, соколик, открыл глазки, — слышит он шёпот.
— Бредит, должно в огне.
— Кто это говорит? — спрашивает больной, силясь поворотить голову.
— Я, соколик, — говорит монашка, подходя к нему робко.
— Опять цыганка! — слабо простонал больной.
— Я не цыганка, я старица Ираида, от Натальи Семёновны к тебе прислана.
— От Натальи? А где она?
— В Москве, соколик.
— Так это не сон?
— Не сон, соколик, опомнись… Припомни — ты был в бою с вором Стенькою, тебя порубили в бою казаки воровские, и мы не чаяли видеть тебя в живых. А теперь, слава Господу, ты в память приходишь… Перекрестись, родной.
Воин (это был он) хотел было перекреститься — и не мог, застонал: рука его была на перевязи; он был ранен.
Но эта боль заставила его вспомнить всё или почти всё. Рать воеводы и князя Юрия Борятинского из Казани подоспела к Симбирску в то время, когда симбирский воевода, боярин Иван Милославский, истомлённый почти месячным сиденьем в облоге от воров, уже хотел было сдаться — отворить ворота в кремль. Разин с казаками и татарами стремительно бросился на царское войско. Завязалась отчаянная борьба…
Воин всё вспомнил, но это был какой-то ад… Гром пушек, гиканье налетавших на них казаков, аллалаканье
Лично он вспомнил, как на то крыло, где он находился, ударили татары под предводительством мурз Багая и Шелмеско; потом в середину лавы врезался сам Разин с тремя запорожцами… Запорожцы узнали его, он узнал их… Но тут всё смешалось в его уме: мелькнул белый конь под Разиным, готовый, кажется, раздавить Воина; но Воин махнул саблей и угодил в голову Разину… Больше он ничего не помнит.
Теперь Воин осмотрелся кругом сознательно. Да, это не сон, и то не был сон.
Около его постели опять стояли старый инок и цыганка в монашеском одеянии. В первом он узнал бывшего полонянина Варсунофия, которого он выкупил в Венеции.
— Ты как сюда, старче, попал? — спросил его Воин, всё ещё смутно сознавая своё положение.
— К тебе, батюшка Воин Афанасьич, приплёлся я с Москвы, — отвечал старик, — тебе отслуживать за мою волю, што ты дал.
— Как же ты узнал, что я здесь?
— Я за тобой, батюшка, с самой Казани. Воин недоумевающе посмотрел на монашенку.
— А меня прости Христа-ради, батюшка Воин Афанасьич, за Казань, — сказала она, низко кланяясь. — Я не цыганка: я старица Ираида из Новодевичьей обители.
— Для чего ж ты в Казани цыганкой прикинулась? — спросил Воин с удивлением.
— Так, батюшка, приказала Наталья Семёновна, — отвечала монашка.
— Моя жена?
— Она самая, батюшка.
— А для чего? — ещё с большим удивлением спросил Воин.
— Её спытай, батюшка: её это воля была, — отвечала монашка. — Для-ради её супокою мы вот с Варсунофьюшком и пошли искать тебя, потому — нас, людей божьих, старцев, кому охота обижать? А пошли она гонца с грамоткою, и по нонешнему времячку ему бы не сносить своей головы: ноне и царских гонцов по дорогам воры вешают. А мы што? — мы та же каличь, нишшая братья убогая, с нас нечего взять. А мы-то с Варсунофьюшком в бродячем деле дотошны: он, сам ведаешь, с самой бусурманской веры, да с Шпанской земли доплёлся до белокаменной; а я, родимый, с той самой поры, как нас с инокиней Надеждой, што ноне твоя благоверная, отпустила мать игуменья из Новодевичья за мирским сбором и как инокиня Надежда из Успенского собору ушла к тебе, — с той поры я всё брожу по свету, по угодничкам: и киевским угодничкам маливалась, и самого етмана Брюхатого видала, и соловецким угодничкам, Зосиме-Савватею, маливалась же, да и у казанских чудотворцев, у Гурия и Варсунофея, святые раки лобызала. Там мы с Варсунофьюшком и тебы, соколика, сустрели, да за тобою как псы верные и сюда прибрели. А всё для-ради супокою матушки Натальи Семёновны. И цыганкой-то я обернулась для-ради её же благополучия. А ноне вот Бог привёл и за тобой походить. Как это пришёл под Синбирской с ратными людьми с Казани князь Борятинский, — и ты, батюшка, с ним же пришёл, да как учинился у вас смертный бой с вором и антихристом Стенькой, — с утра до ночи бой шёл, а мы ни живы, ни мертвы ждём, чем кончится, — коли к ночи слышим: побили-де царские рати вора Стеньку наголову, и сам-де он бежал в малом числе, и голова-де у него перевязана — саблей рассечена, и рассёк-де его, сказывают, Воин Ордин-Нащокин, а сам-де Воин убит лежит. Как услыхали мы это, батюшка Воин Афанасьич, что ты мёртв лежишь, мы и света божьего за слезами не взвидели. Коли слышим: жив-де ещё Ордин-Нащокин, токмо зело порублен. И велел тогда воевода и боярин Иван Михайлович Милославский снести тебя, голубчика, к нему в палаты, и лекаря к тебе приставил, а нас — во хожалок место. И был ты всё без памяти который день, а ноне вон божиим изволением в себя пришёл.