Святой патриарх
Шрифт:
— Насаживай, мамушка, червей, — командует царевна, — я их боюсь… А ты, батя, сам насаживать будешь? — обращается она к отцу, суя ему в руку удочку. — Ты не боишься червей?
Царь задумчиво улыбается, не отвечая: его мысли в разброде, растаяли как-то.
— Боишься червей? — допытывается Софья.
— Боюсь, милая.
— И я боюсь.
Черви насажены, удочки закинуты, поплавки торчат. Тихо кругом, задумчиво как-то все, и пруд, и небо, и зелень, и удильщики. И мамка задумчиво вяжет чулок.
— У тебя клюёт, —
Но у самой у неё так сильно что-то клюнуло, что она даже вздрогнула. Поплавок юркнул в воду и потом пошёл боком. Царевна вытащила торопливо. На удочке извивалась крупная, в четверть длины, рыба.
— Окунь! Окунь! — радовалась Софья Алексеевна, хватая бьющуюся на плоту рыбу. — Вынимай, матушка, удочку да насаживай нового червя.
И у Алексея Михайловича поплавок потащило, но тихо, плавно.
— Тащи, батя, тащи! — волновалась Софья.
Царь вытащил свою удочку. На лесе болтался чёрный рак, защемивший в свои клещевидные зубы червя с удочкой и не желая расстаться с добычей.
— Ай, рак! Ах, скверный! — печаловалась царевна.
— Первый блин комом, — улыбнулся царь.
— Ничего, батя милый, — успокаивала его дочь, — и ты поймаешь окуня, а то и леща либо сазана. Я раз сазана поймала, да не вытащила, ушёл с удочкой. Я плакала, я тогда была ещё маленькая, глупая.
— Ну, и я бы заплакал, — благодушно шутил царь. Рака отцепили от удочки: всё это делала старая мамка.
— Я боюсь раков, они щиплются, — пояснила совсем счастливая Софьюшка.
«Не одни раки щиплются», — думал царь, вспоминая о Морозовой.
А царевна почему-то вспомнила в этот момент о своей прежней приятельнице, княжне Долгоруковой, ныне Брюховецкой, с которою они когда-то здесь часто уживали рыбу.
— А раз Оленушка Долгорукова поймала линя вот какова, — показывала она отцу величину этого пойманного когда-то линя.
— Ого какой! — добродушно удивлялся царь.
— А что ж ты её, батя, не возьмёшь у Дорошонкова?
— Кого, милая?
— Оленушку Долгорукову… Она, бедная, в полону…
— Я уже послал по неё к Петру Дорошонку с грамотой Фёдора Соковнина.
И при имени Соковнина и ему, и царевне разом вспомнилась сестра этого Соковнина, Морозова, что сидела в заключении.
В это время из-за ивы показалась шедшая по дорожке укутанная фатой старшая сестра царя, царевна Ирина Михайловна. Такая же тучная, краснощёкая и добротелая, как брат, с такими же добрыми глазами, она совсем напоминала брата. Увидав, как Алексей Михайлович закидывает удочку, она улыбнулась и покачала головой… «Ишь, старое и малое тешатся».
Заметив старшую царевну, царь спросил:
— Что, сестрица, Петрушенька-царевич всё буянит у мамки?
— Нету, братец, угомонился. А ты иди, тебя ждёт Юрье Лутохин по нужному делу, — отвечала сестра.
Царевна Софья взглянула на отца, и глаза её блеснули радостью. Царь
Через полчаса уже видели царя хмурым и задумчивым: принесённые Лутохиным от Морозовой вести испортили всё его расположение духа. Морозова «неистово противилась»…
Глава XVII. ПО ДОРОГЕ В БОРОВСК
Прошло несколько недель.
Жарким летним утром от Москвы по калужской дороге к Боровску шагом двигалась телега, запряжённая в одну лошадь и сопровождаемая по обеим сторонам стрельцами. Это следовал из Москвы арестантский этап. В телеге, казалось, никого не было, но это казалось так только издали: в телеге лежало что-то живое, прикрытое рогожкою.
День был тихий. Белая пыль, взбиваемая копытами лошадей и колёсами, клубилась над телегою и позади её, усыпая рогожу белым слоем.
Стрельцы шли лениво, босиком, уложив сапоги и ранцы в телегу. Ворота рубах расстёгнуты, потому жарко, упёка, ни облачка на небе, так и марит. Скучно. Один, наиболее других, по-видимому, скучающий, вот уже с полчаса как тянет монотонную и скучную, как это голое поле, песню:
На-до-е-ли ночи, на-до-ску-чи-ли, да на-до-ску-чи-ли;
Со ми-лым, со ми-лым друж-ком раз-лучили, со милым
дружком разлучили…
Вдали виднеется сельская церковь, но до села ещё немалое пространство, ещё поле, а там пригорок, а там ещё поле. На том поле что-то метлешится: не то стадо, не то табун коней… Но не стадо и не табун: что-то в воздухе мотается, словно бы ширинки на шестах… Кой там прах!
Эх и надоскучили,
Со милым дружком разлучили!..
Чем ближе подвигались туда стрельцы с телегою, тем яснее видно было, что там народ, много народу. А то не ширинки на шестах, а церковные хоругви.
— О дожге, знать, молебствие, — решил певучий стрелец. — Ух и надоску-учили!..
— А ты выплюнь песню-то, али не видишь! — строго заметил певуну старый стрелец.
— Что её плевать! Не скоромная…
— То-то, не скоромна, а тебе бы всё с родительницей!
— Зачем родителей поминать? Не чай на мне крест. Пододвигаясь ещё ближе, стрельцы заметили, что вся дорога и часть поля по обе стороны дороги заняты сплошною массою народа — мужиками, бабами, девками, ребятишками. Над ними возвышались хоругви и образа на шестах.