Святой патриарх
Шрифт:
— Так надо бы нам, сестрицы милые, подумать о душе, — продолжала Морозова.
— Всю жисть, матушка, думали о ней, — снова отвечала за других Юстина.
— А всё же подобает по закону исправу учинить на отход души.
— Знамо, помолимся господу.
— Помолимся по церковному преданию: канун отпоём по душам нашим, а там простимся.
— Да, — сказала, как бы про себя, Акинфеюшка, — в путь-дороженьку снарядиться надо… А долга дорога та, далеко иттить будет, дале, чем до Киева.
Морозова
В это время, гремя железным запором, отворилась тюремная дверь, и Кузмищев в сопровождении двух стрельцов вошёл в подземелье,
— По указу его царского пресветлого величества сим известую: черница Юстина ныне огню предана быть имеет… Готовься к смерти! — возгласил подьячий.
— Я готова, — спокойно отвечала осуждённая.
— А мы?! — разом вскричали другие узницы. — И мы приготовили себя на муки.
— Об вас указу нет, — отвечал Кузмищев.
Морозова опустилась перед осуждённой на колени. За нею последовали Урусова и Акинфеюшка. Они целовали её грубые, худые, жилистые руки и плакали.
— Матушка, отходишь ко Христу… Молись за нас: умоли Христа и нас взять к себе, в блаженство горнее…
К полудню срубы действительно были готовы и обложены соломенными снопами. Узницы одного только не могли понять: почему срублено было два сруба, тогда как «людоед» объявил, что будут жечь только старицу Юстину. Юстина между тем мужественно готовилась к смерти. Она на словах передавала своим сёстрам по заключению последнюю волю, если только их не постигнет та же участь. Она просила земно поклониться матери Мелании и такой же земной поклон послать «преподобному» отцу Аввакуму. Просила поминать её на молитвах.
Когда стали отпирать дверь тюрьмы, Юстина затеплила восковую свечу и простилась с подругами, которые целовали её руки и плакали.
Вошёл Кузмищев с двумя палачами. У каждого из них урезано было по левому уху и вырваны ноздри по самые хрящи.
— Милости просим, матушка Иустина, в баньку, косточки попарить, — злорадно сказал подьячий, низко кланяясь.
— Спасибо тебе, человече, за твоё великое добро ко мне, — серьёзно отвечала осуждённая.
— Не на чем-ста, не стоит благодарности, — зло усмехнулся подьячий.
— Стоит, человече: ты отпираешь мне рай светлый.
— Ну, это ещё вилами на воде писано, авоськами присыпано…
Осуждённая твёрдо вышла из подземелья, держа в руке горящую
— Пожалуйте и вы, государыни, — лукаво обратился подьячий к Морозовой, Урусовой и Акинфеюшке.
— Слава тебе господи! — радостно воскликнула первая из них. — И нас господь призывает.
— Не радуйся, боярыня… погоди радоваться, — остановил её подьячий.
И он вышел из тюрьмы. За ним вышли Морозова, Урусова и Акинфеюшка. Толпы народа волновались вокруг срубов, и оставался свободным только проход к ним из подземелья, по которому шла Юстина со свечой.
Первое, что представилось глазам Морозовой при взгляде на срубы, это знакомая фигура на одном из них, стоявшая наверху костра, между снопами. Морозова узнала, кто стоял на костре: то был её верный слуга Иванушка. Он с детства любил свою госпожу, и когда она выходила замуж за Морозова, то Соковнин, отец Феодосьи, дал в приданое дочери между прочим и Иванушку. Это был не человек, а собака по верности и преданности своей госпоже и её пользам.
— Матушка! Федосья Прокопьевна! — восторженно крикнул Иванушка и поклонился, припав головой к снопам. — Благослови меня, святая мученица!
— Иванушка, миленький! Тебя за что?… — затрепетала молодая боярыня.
— За Христа-света да за тебя…
— Полно-ка, смерд! — крикнул на него подьячий. — А ты скажи, где схоронил сокровища своей госпожи, и за то я сниму тебя с костра, если скажешь.
— Не скажу! — твёрдо отвечал Иванушка.
— Сказывай, кому отдал сокровища? — повторил подьячий.
— Самому Христу в руки! — был ответ.
— В последнее отвещай: кому?
— Христу да богородушке матушке на масло.
Между тем Юстина, всходя на другой костёр, сама подожгла несколько нижних снопов, и костёр мгновенно объяло пламенем. В толпе послышались крики ужаса, детский плач…
— Ах ты окаянная! — ударил об полы руками подьячий. — И указ не дала вычесть… ахти мне!
И он, торопливо выхватив из-за пазухи бумагу, стал выкрикивать, постоянно путаясь и заикаясь, какие-то бессвязные фразы…
— …указал его царское пресветлое величество… освящённый собор… за таковые их злые вины… мучительные казни… ино милосердуя духом о своих подданных, по неизреченной своей милости указал огнём сжещи…
А пламя между тем охватило весь костёр. Что-то страшное было и поражающее во всей фигуре Юстины, которая кланялась на все четыре стороны…
— Простите, православные, за Христа умираю!
На ней вспыхнула одежда… Она сама казалась горящим снопом.
— Простите, сестрица! Прощай, матушка Федосья… Она не договорила, задохлась в дыму и пламени… Другой костёр также вспыхнул…
— Кому отдал золото, сказывай! — кричал подьячий.
— Христу… богородице… Простите, православные!