Святой в миру
Шрифт:
– Мистер Коркоран никому не подражает. Он слишком своеобразен.
– Это суждение Гилберта Моргана было высказано веско, но Дорану, внимательно слушавшему гостей его сиятельства, снова не показалось, что мистер Морган восторгается Коркораном. Скорее, в голосе его промелькнуло то-то досадливое, тоскливое и - несколько глумливое. С той минуты, как он услышал об ожидаемом приезде Коркорана, Морган словно потух, казался больным и усталым.
Отвечая далеко не на всё услышанное, Клэмент Стэнтон ядовито заметил, что Коркорану франтить и не на что. Его отец оставил его ни с чем.
Стивен Нортон не мог скрыть удивления.
– Как я понял, мистер Стэнтон, вы не очень близки с братом? Дело в том, что лорд Чедвик, - он познакомился
– И, видя, как побледнел при этих словах Клэмент Стэнтон, мистер Нортон продолжил.
– Я в курсе этой истории, потому что считался одним из наследников лорда Чедвика. Я просто оказался в числе наименее обиженных, ибо лорд Чедвик всегда говорил...
– тут мистер Нортон неожиданно смутился, - он... он считал меня достаточно состоятельным и без того. Но шок, испытанный остальными...
– Нортон с грустной улыбкой покачал головой.
– Вы ведь тоже были в числе наследников, Чарльз, и вы, Гилберт?
Надо заметить, что ни мистер Морган, ни мистер Кэмпбелл не были благодарны болтуну и окинули его далеко не дружелюбными взглядами. Стэнтон же, казалось, был просто шокирован услышанным, но проявилось это только изумлённым восклицанием.
– Свыше двухсот тысяч!
– Да. Эти средства дали ему возможность учиться в Италии, путешествовать, и, разумеется, он мог бы позволить себе - я возвращаюсь к теме нашего разговора - франтить как угодно.
– Говорили, что в Италии он перешёл в католицизм, жил в монастыре. Вот уж глупость. С такими-то деньжищами...
– эту фразу неожиданно уронила, ни к месту вмешавшись в мужской разговор, мисс Морган, но тут же и умолкла, поймав гневный взгляд брата.
– Может, его терзает совесть, за то, что оставил других без гроша? Замаливает грехи?
– иронично проронил мистер Кэмпбелл, но тут же и осёкся. Было заметно, что он жалеет о сказанном, сорвавшемся с языка, и чтобы сгладить резкость, которая могла бы показаться бестактной хозяину дома, торопливо дополнил, - он всегда был необычным. Ещё в школьные годы был странным.
– Странным?
– тихо спросил священник.
Кэмпбелл пожал плечами.
– Его трудно было понять, - спеша искупить неловкость, торопливо ответил Кэмпбелл.
– Он где-то вычитал, что опиумное опьянение устраняет все тревоги, примиряет с ближним, делает самолюбие неуязвимым к уколам, вы начинаете любить даже ваших врагов, - и интересовался, не является ли опиум быстрорастворимым христианством? То рассуждал о ричардсоновской "царственной воле человека", то говорил, что любовь к женщине лишает-де собственного образа, и что желание основано на стремлении исследовать запретное и сродни преступлению. Философ, проводящий свои дни в поисках любовницы, говорил он, смешон. Что полюбить иного врага - это антихристианство... Он часто болтал невесть что...
Слова Кэмпбелла вызвали странный блеск в глазах мистера Нортона и спровоцировали резкую фразу мистера Моргана.
– Ну, он не только болтал. Та чертовщина, что вечно творится вокруг него, совсем не безобидная болтовня.
Однако, на вопрос Клэмента Стэнтона, что он имеет в виду, Морган лишь махнул рукой, не пожелав ничего объяснять. Впрочем, помолчав, он проронил.
– Чего стоит только случай с девицей, пославшей ему любовное письмо...
Граф Хэммонд напрягся. Он напряжённо и внимательно слушал разговор гостей и теперь спросил у мистера Моргана:
– Вы хотите сказать, что мой племянник... ославил девушку?
Мистер Морган не поднял перчатку.
– Ну, что вы! Это Коркорану несвойственно. Он передал письмо влюблённой девицы - её же отцу, обругал его на чём свет стоит за дурное воспитание дочери и рекомендовал задать ей порцию розог. Во-первых, за глупость и отсутствие девичьей скромности, а во-вторых, за сорок шесть орфографических ошибок в двадцати строчках...
Мисс
Этот разговор весьма заинтересовал Дорана, он подумал, что ему будет весьма любопытно взглянуть на мистера Коркорана. При этом, сидя по правую руку от друга, он заметил, как напряглось при известии о скором приезде Кристиана Коркорана лицо Моргана, как побледнел - до потери румянца - Кэмпбелл и как серьёзно и внимательно слушала разговор мужчин мисс Софи Хэммонд.
Доран погладил кота и снова вздохнул. Именно красота младшей племянницы Лайонелла была во многом причиной его сегодняшней муки. Игривая и очаровательная, она неосознанно, радуясь молодости и жизни, кокетничала со всеми, не понимая производимого эффекта. А эффект был налицо. Доран снова вздохнул и, поднявшись, распахнул окно в ночь. Он уже понимал, что все равно не уснёт. Патрик закусил губу и усмехнулся, вспомнив слова одного чистосердечного священника. "Не будь я обязан читать проповеди, я не умерщвлял бы плоть..." Вот и ему завтра выходить на амвон и говорить о праведности, славить добродетель. Проповедовать воздержание, когда у самого при взгляде на молоденьких леди перехватывает дыхание, и в голову лезут мерзейшие мысли. When the fox preaches, take care of your geese... Когда лиса читает проповеди, загоняй своих гусей...
Увы, наверное, только в юности можно подлинно любить - чисто, безгрешно, светло. Почему опыт убивает и чистоту, и свет любви? Уходит всё. А что остаётся? Немного сладострастия, марево, запах чужого тела, стон истомы - сухим листом на память... Гербарий мёртвых ощущений, возбуждающий при воспоминании жажду новых истом, которым тоже суждено превратится в сухие воспоминания. Душа утрачивает способность чувствовать, как в молодости, тело жаждет лишь животного удовлетворения, и ты сам со временем становишься либо рабом плотских похотей, либо усилием воли подчиняешь себя омертвевшей морали. Доран избрал вторую стезю, видя в ней путь более высокий, чем покорность инстинктам, боролся с собой и одолевал, видел в случайных искусах проявление собственной слабости, старался быть достойным сана. Он чувствовал некоторую помощь и укрепление от Господа, но мог не ощущать и мертвенной тяготы собственной души.
Улёгся в постель, но, как и предвидел, не смог уснуть. Мучила уже не плоть, но дурные, невесть откуда всплывшие воспоминания. Новой болью томила былая горечь. Четырнадцать лет... Или уже пятнадцать? Он мог бы иметь сына... Джейн... Нет, её не в чем было обвинить - он влюбился как сумасшедший, потерял голову. Или не потерял? Патрик не закрывал глаза на её расчётливость, проступавшее по временам себялюбие, но сердце билось в её присутствии как безумное, мешая думать, и лишь хладнокровное объяснение Джейн, что он недостаточно состоятелен, чтобы она могла стать его женой, образумило.
Доран встал с постели, отбросив подушку в истоме и муке. Плоть снова напряглась, лишая последнего самообладания. Он зло вытащил из шкафа ремень, что было силы огрел себя по спине, сразу заалевшей багровым рубцом. Боль нагнала его мгновение спустя, заставив сжать зубы и содрогнуться всем телом. Это был достаточно радикальный метод борьбы с дурью в себе, но на сей раз он не подействовал, ибо боль телесная только усугубила душевную.
Доран не стал одеваться, и вышел в ночь, и ее прохлада успокоила и освежила. Трели цикад всегда бодрили, он неизменно вычленял их партии в ночной симфонии. Доран был очень музыкален, обладал тренированным слухом, сам руководил церковным хором: кандидата на эту должность в окрестностях найти не удалось. Сейчас он словно дирижировал ночным оркестром, вот-вот должны были вступить первые скрипки-петухи, но пока тихое ночное адажио уснувшего погоста сливалось с андантино белёсого утреннего тумана и ожидало вступления в темпе largo asai тяжёлой поступи приходского стада.