Святой
Шрифт:
Глаза Элеонор округлились от шока.
– В ту ночь у Кингсли...?
Сорен кивнул.
– Женщина, которую ты видела со мной, она подруга Кингсли. Она натренированная мазохистка, которая получает удовольствие от принятия боли так же сильно, как и я, причиняя ее. Бондаж - часть сессий. Связанный человек беззащитен. Со связанным человеком я с меньшей вероятностью переступлю свои границы. Вопрос третий - ты спрашиваешь, почему мой друг поможет тебе. На этот вопрос может ответить только Кингсли, это все, что я могу сказать. Ответ на твой второй вопрос - какая
– Безусловно, - повторила она, даже не слыша себя.
– Значит вы... вы не можете...
– Элеонор, ты шутила о том, как мы ломаем стол во время секса. Я не ломаю мебель во время секса. Я ломаю людей.
– Понимаю.
– Что касается вопроса номер один - какая вторая причина, по которой я помогал тебе в ночь твоего ареста? Ответ на этот вопрос такой же, как и на двенадцатый вопрос. Потому что я влюблен в тебя и всегда буду. Вот и все. Вся моя грязная правда.
Сорен замолчал, и Элеонор впустила его слова в комнату. Она знала, что он ждал, когда она заговорит, чтобы принять какое-то решение, сделать какое-то заявление. Он обнажил перед ней душу, изложил унижения и ужасы прошлого и признался, как они мучили его по сей день. Она не имела ни малейшего понятия, что сказать, чтобы утешить его, и не знала, могла ли она. Но сначала у нее был один вопрос.
– Это все?
Он прищурился на нее.
– Рассказанного тебе недостаточно?
– Нет, про садизм достаточно. Я боялась, что есть нечто действительно серьезное.
– Твое определение серьезного отличатся от всего англоязычного мира.
Она пожала плечами.
– Не знаю. Думала серьезное - серьезное. Думала, вы были преступником в бегах или у вас терминальная стадия рака. Или хуже того, вы могли быть импотентом. То есть реальным импотентом. А, похоже, у вас просто другое представление о прелюдии.
– Мое определение прелюдии обычно расценивается как насилие.
– Очевидно, мы с вами читаем разные словари.
– Кажется, ты не понимаешь всей серьезности ситуации. Я садист. Я не могу убежать от этого. Я как мой отец.
– Как сильно вы вредите людям во время игры? Они отправляются в больницу после или что-то вроде того?
– Однажды, будучи подростком, я потерял контроль. Все было по обоюдному согласию, но я пересек линию. С тех пор нет. В Риме у меня был наставник, который меня обучил, как причинять немыслимую боль без причинения вреда. В худшем случае у человека несколько недель будут сходить синяки. Синяки и рубцы. Мазохисты, с которыми я играю, хорошо обучены, как и я. Они доверяют мне и делают то, что я им велю. Они отдают свои жизни в мои руки, и я уважаю это доверие.
– Ваш отец вредил людям против их воли. А вы так не поступаете, верно?
– Никогда. Я причиняю боль только тем, кто ее хочет, кто насладится ею.
– Значит, вы противоположность вашему отцу. Верно?
– Все не так просто.
– Если вы тыкаете членом в женщину,
– Элеонор, во мне давным-давно что-то внутри сломалось. Или, возможно, я уже был сломан. Но да, когда придет время нам заняться любовью, я должен буду причинить тебе боль.
Руки Элеонор задрожали, когда слова «займемся любовью» снова сорвались с губ Сорена. Она перекатилась на стопы и отстранилась. Она встала перед ним.
– Элеонор?
Она стянула шорты и сняла футболку. Обнаженная и бесстыдная она стояла перед ним в лунном свете.
– Тогда сделайте мне больно.
Глава 22
Элеонор
Сорен с благоговением в глазах смотрел на ее обнаженное тело. Тем не менее, он не сделал ни единой попытки к ней прикоснуться. Она взяла его правую ладонь и прижала к своему голому животу. Его рука переместилась на спину, и он притянул ее к себе на колени.
Она оседлала его бедра, а его пальцы скользили по ее спине. Она откинула назад голову, пока он целовал ее шею, горло. Его зубы нашли сухожилие в месте встречи шеи и плеча. Он укусил резко, достаточно сильно, чтобы она ахнула, и он задрожал в ее руках.
– Еще, - прошептала она.
Мир вокруг нее поблек. Плоть и огонь стали черно-белыми. Музыка бренчала где-то на задворках разума. Без причины и по всем причинам ей хотелось смеяться.
Сорен с легкостью поднял ее и отнес на кровать, бросив на простыни. Она лежала неподвижно, пока он расстегивал рубашку. Коленями он раздвинул ее бедра. Когда она подняла руки, чтобы прикоснуться к его обнаженной груди, он перехватил их и прижал у нее над головой. Он прижал ее всем своим весом, чтобы удержать на месте. Мышцы на ее предплечьях сокращались в агонии, и она вскрикнула от настоящей боли.
– Вот так и будет, - прошептал Сорен ей на ухо.
– Ты все еще хочешь этого?
– Я хочу большего.
– Она повернула голову и поцеловала его ключицу, где та встречалась с плечом.
– Причините мне боль.
Его пальцы скользили вниз по ее телу, растирая кожу. Прижав большие пальцы к выемкам на тазовых косточках, он резко нажал. Она гортанно закричала, ощущая агонию в ногах. Задыхаясь от боли, она посмотрела на Сорена. Сорен... ее Сорен, это он причинил ей эту боль. Чего она должна бояться? Ничего.
Он отпустил ее бедра и впился в губы. Из-за глубокого дыхания ее губы пересохли как пустыня, и его поцелуй был морем, которое могло утолить ее жажду. Он обхватил ее за шею и одной рукой держал ее голову, словно отец держит младенца.
– Я люблю вас.
– Она поборола боль, страх, чтобы произнести эти слова. Он отпустил ее и навис сверху. В лунном свете она увидела, как он снял рубашку и позволил той упасть на пол. Никогда она не хотела кого-то так, как его, и знала, что не захочет.