Святые Горы (сборник)
Шрифт:
Цюрюпкин растворил окно и составил ладони рупором:
— Эгей, инженеры, не разоряйтесь, я приволоку. Поняли? Имей в виду, и все!
Супругу он, конечно, сломит, несмотря на упорное сопротивление. Воловенко просигналил рукой: не волнуйся, председатель, все будет в ажуре, мы все поняли.
— Добра людына, — сказал Воловенко, отворачиваясь и удовлетворенно крякая. — Розумие, що до чого. Для подобного председателя и вытянуться не жалко. Помещик он вельми хороший. Ты глянь — у него даже с соломой порядок, семенной фонд обеспечен, план реконструкции завода на мази,
Я не понимал, что значит для большинства людей — огород. Я не задумывался над тем, откуда это все — морковка, свекла, капуста, картошка — берется на базаре. Для меня огород, который мама получила после войны от госпиталя, был невыносимой обузой, унизительной повинностью. Ездили мы туда в воскресенье, с жалким инвентарем — лопатой, тяпкой и граблями, ручки для которых обстругал я сам, — пытались хорошенько взрыхлить каменистую почву, с тоской озирая каждую неделю результаты своих забот — чахлую растительность. Однажды, когда мы с мамой окучивали картошку, возле крайней грядки задержалась проходившая мимо женщина — в ватнике, несмотря на теплынь. Она долго следила за нашими мучениями, а потом незло сказала:
— О, титко, поробы, поробы! Ты туточки коммунизм видбудуй…
На «туточки» она сделала ударение и сунула мне под нос пальцы — заскорузлые, с обломанными ногтями:
— Бачишь, хлопчик?
В конце лета огород свой мы забросили, так и не сняв ничтожного урожая.
Воловенко быстро переоделся в серый двубортный костюм и повязал тонким узлом совершенно не подходящий галстук, а я тем временем слушал почему-то с тяжелым и совестливым чувством его дифирамбы приусадебному участку.
На лацкане пиджака у Воловенко болтался, похоже вырезанный из простого листа жести, орден Славы третьей степени. Скромный по рисунку и исполнению, он выглядел бедновато, неторжественно и более того — вроде без надобности на фоне солидного — в елочку — материала.
28
В большой горнице нас уже ждал Муранов. На лавке, которая стояла вдоль стены. Чинно, не выражая нетерпения. В морском синем кителе с двумя цветными замусоленными колодками. Пустой рукав аккуратно подшит. Волосы влажные, с сероватым ровным пробором.
Горница сияла чистотой. Каждый предмет находился строго на своем месте, заявляя о себе с достоинством: я — крепкий и добротный стол, я — удобный и тоже крепкий стул, я — красивый и не менее крепкий буфет. Мебель делал Самурай, когда женился. От души, для себя. Уходящее — переспелое — солнце наполняло горницу, как банку прозрачный золотой мед — до краев. Окна — настежь, и на внешней, будто крытой зеркальным глянцем стороне стекла отражались беспокойные шевелюры деревьев, забор, сруб колодца и кусок степи, за которым в невидимой глубине угадывалось безбрежное пепельное пространство. Картина была плоской и лишенной цвета, но все-таки вверху, там, где полагалось господствовать небу, выблескивала черноватая голубизна.
Дом Самураи воздвигли на возвышении, и это придавало стремительность нехитрому пейзажу, уменьшенному стеклом. Вот-вот он оторвется от земли, взломает раму и умчится ввысь. Осколки солнца, лежащие на свежевыкрашенном полу, напоминали мне довоенные дачные интерьеры, какие-то живописные полотна из музеев и среди них «Девушку с персиками» Серова.
В дверях возник Дежурин с выражением на лице, будто он сюда случайно попал и почти уверен, что его здесь не ждали. Самурайское великолепие ему невтерпеж. Впрочем, и Муранову, человеку партийному, награжденному, заслуженному и по степановским табелям о рангах близкому к начальству, то есть к распределению материальных благ, в самом волшебном сне не снилось, чего отрубил себе топором от жизни степной плотник, хват-мастер.
В горницу вошла Самураиха. После моего возвращения она стала выглядеть еще привлекательней. Плотная, чистая, ловкая, она являла собой идеал простой, симпатичной, работящей женщины, о которой мечтает втайне каждый мужчина, добывающий свой хлеб тяжелым трудом. В ней не было грубости, топорности, а была обходительная мягкость и понимание, даже предугадывание. Подобные женщины нередко встречаются в пригородах. Заняты они по обыкновению на швейной фабрике, железнодорожной станции, в больнице. Носят платья и кофточки скромного фасона, неброские шали. Но губы красят. Правда, чуть-чуть, самую малость. Идут им гладкие прически, с пробором посередине. Руки у них без маникюра, ногти подстрижены аккуратно, как у девочек в школе. Ясно было, что между ней и Самураем не все ладится, что их отношения разъедает какая-то ржа, но ясно было и то, что связь между ними прочная и прервется не вдруг, не скоро, если вообще когда-нибудь прервется.
— У меня угощение готово, Александр Константинович, — сказала Самураиха, сложив руки под грудью, отчего ее родство с идеалом увеличила немаловажная черточка хозяйки дома и матери семейства.
Воловенко покашлял в кулак:
— Мечи, но не все, что есть на печи. Цюрюпкин придет. Его особо уважить требуется.
Когда Самураиха ушла, у меня вырвалось глупейшим образом:
— А вы не теряетесь, начальник.
— Ух, помалкивай, — прикрикнул Воловенко. — Ума не твоего забота. В сенях перцовку возьми, в кадушке охлаждается. Мы до еды сепаратную дернем. За дружбу с энскими народами. Тут у меня помощник все за соседние народы обижается, — объяснил он Муранову и Дежурину.
Вот те на! Балагурь с начальством, но учитывай — память у него, у начальства, цепкая. Оно и пустяковой насмешки тебе не простит. Вторично проштрафишься — уколет.
Муранов не вник в иронический смысл слов Воловенко, но на всякий пожарный хохотнул:
— Верно, верно. Обижать народы нельзя. А выпить,
братцы, не грех, выпить душа жаждет. И желательно без промедления..
Дежурин поддакнул Муранову, но с достоинством. Ему, конечно, без разницы, за что пить. Не в одиночку, как сыч, и ладно. Честный он, но нелюдимый какой-то, затурканный, что ли. Через плечо матерчатую сумку таскает с толстой тетрадью. Дежурин увязался со мной в сени. Пока я вынимал бутылку из воды, пока вытирал ее тряпкой, Дежурин суетливо искал по карманам коробку спичек.
— Ты чего? — спросил я. — Чего тебе надо?
— Признался тебе Карнаух?
Я молча кивнул. Я не хотел с ним больше обсуждать поступок бурмастера. Что было, то сплыло. Сейчас все в норме.
— Ну и что теперь?
— Приедет.
Дежурин удивился:
— Неужто?
— Железно.
— Он про меня интересовался?
Я соврал, чтоб успокоить его:
— Нет.
Мы вернулись в горницу. Воловенко поболтал бутылкой и лихо вышиб пробку о каблук — а пить-то пока не из чего, — и, разрушая торжественность момента, он подал поллитровку сначала Муранову: