Святые Горы (сборник)
Шрифт:
— Я их к кроликам водил, как в зоопарке. Ушанки по дешевке обещал устроить, помидоров и сельдерея в жаркое специально добавил. Твои гости, начальник, мои гости, — оправдывался Миша.
— Добрый ты, Костакис, и глупый.
Карнаух, присев, ощупал мой затылок. Потом он подул в ухо, из которого сочилась кровь.
— Костакис спекулянт, а ты симулянт. Оба иностранцы, не русские вы люди.
— Почему это я иностранец? — обиделся Миша. — Чем это я не русский?
Карнаух не ответил, взял у Елены платок и воздушными прикосновениями,
— Держи сам, симулянт, — и он притиснул мою ладонь к платку. — Немного контужен ударом по башке, — Карнаух без ошибки выставил правильный диагноз. — Инвалидности третьего этажа у ВТЭК не выдуришь.
Ему удар по голове что слону дробина. Превозмогая дикую слабость — пусть он не думает, что я собираюсь клянчить инвалидность, — я поднялся со ступеньки и вытащил мятую пачку папирос. Еле отыскал целую, но спичкой чиркнул не сразу. Пальцы тряслись, как у алкоголика.
— Крепенько ты его, Костакис, обучил. От души, от широкого сердца. Плевый он человек, без всякого уважения.
— Я под ноги метил, а он головой вперед, — мрачно пробормотал Миша. — Я просто пугнуть хотел.
Миша понурился с безнадежностью. Капитана Макогона все равно ему не миновать.
— Врешь! Иди докажи, чего ты хотел. Я на тебя в суд подам.
Это крикнул я. И мой собственный голос внезапно принес облегчение, прорвав давящий пласт глухоты. Уши со звоном раскупорило.
— Ладно, заткни фонтан, ревизор. Договоримся давай по порядку. Костакис, собери пережрать.
Миша, с облегчением опустив бутыль на ступеньку, помчался к плите. Надеется, что Карнаух выручит.
— Ну что, школяр, нарвался? Нарвался, нарвался. Я предупреждал тебя. Они, эллины, нация — кипяток. Честная нация. С ними не как с Федей толкуй. Чуешь, чем пахнет? Кровной местью. По-итальянски вендеттой зовут. Уважительно рекомендую осторожность. Ну, охрипни, не беда. С кем не случается? Контузия у тебя пустяковая. Я танкист — я знаю. Меня под Бахмачем тоже так долбануло — неделю маялся, а опосля — ничего, еще лучше слышу.
Треск разрядов и впрямь утих, пропал, как иногда бывает в телефонной трубке.
— Ты на Костакиса не серчай. Ничего ведь особенного не произошло. Ну пошутил неудачно, глупо пошутил. Не дурак же ты, чтоб в суд опрометью лететь. Из треста тебя вышибут тогда в момент. Клыч беспорядка не потерпит.
Обожают они на шуточках выезжать. То я шучу, то они.
— Оригинальные шуточки, — прервала свое молчание Елена. — Махновские. То за нож, то за винтовку.
Она безуспешно пыталась стереть с юбки капли моей крови.
— Пятна выводить скучно, — сказала Елена. — Чистка в Кравцово. Молнию там обязательно испортят. Выпарывать самой приходится. Лимон мне нужен и щелок.
В общем, она не расстроилась ни из-за меня, ни из-за юбки. Что ей моя жизнь?
— А ананасы вам не подойдут? — серьезно спросил Карнаух.
— Нет, к сожалению, не подойдут.
Мне
— Ну, ребята, замнем для ясности и выпьем на брудершкаф? — предложил Карнаух.
Я улыбнулся — действительно смешно: брудершкаф. Улыбка получилась косоротая. Пора было закругляться, пора было покинуть гостеприимный двор Костакиса и пора, конечно, завершить эту главу.
Карнаух щурил глаза и выдувал тугой — паровозный — дым из ноздрей, ожидая, что мы решим. Замнем или не замнем? Брудершкаф или не брудершкаф? Но я молчал. В суд на Костакиса подать? Ерунда. В милицию Макогону жаловаться? Клыч Самедовнч, безусловно, рассвирепеет. Единственная командировка — и на тебе: уголовщина. Эх ты, заворчит Чурилкин, пустили Дуньку в Европу. А Воловенко?! Его-то я как подсажу?! Следователь до Дежурина и скважин непременно докопается.
Карнаух шлепнул ладонью по моей спине.
— Молчание — знак согласия. Привыкай, обомнешься. Сбрешешь Сашке, что штангой звездануло.
Он ни капельки не смутился, не растерялся. Плевал он на меня с высокой колокольни. Он спокоен и уверен. А я — я боялся тюрьмы. Да какая здесь, к дьяволу, тюрьма. Все эти капэзэ, дэпэзэ, итээл… Он монету чеканит. И никто ему поперек, потому что — железная необходимость. Про себя с ехидством злорадствует: во, влип, школяр! И при девке. При девках павлиний хвост не распускай, особенно в неизвестной местности. Общипают. Если б он проведал о драке после «Большого вальса». Закономерность, сказал бы, тебя в классе случайно не били?
Нет, меня в классе случайно не били. Били у нас совсем других — Сиволобова, например. Били его до смерти. Запирали в уборной. Гвоздем крупно выцарапали на парте — легавый. Привязывали к фонарю и расстреливали зимой снежками, летом — жеваной бумагой из жестяных трубок.
Сегодня подобных трубок не встретишь ни в одной школе. Последний райпромкомбинат гнушается выпускать чернильные ручки с полым держаком, а раньше они ценились недешево. Поди ее прежде достань. Прикрутишь перо ниткой к огрызку карандаша, и готово дело. Невыливайки глубокие, горловина у них узкая, толкаешь туда карандаш, толкаешь — нитка намокнет, перо разболтается, пальцы грязные, липкие, клякса на кляксе, — полное отвращение испытываешь к себе, к уроку, к предмету, ко всему на свете.
Чем яростней терзали Сиволобова, тем чаще и подробнее он доносил. И класс не выдержал борьбы, сдался на милость победителя, перестал его мытарить, Си-волобов же по-прежнему регулярно посещал учительскую. На большой перемене сбегает в уборную — и за угол, там притаится, ждет звонка. Как коридор очистят, он в дверь. На урок опаздывает минуты на две. Всем ясно — доносил.
–
— Иди ты к черту, Карнаух, — я едва нашел в себе силы прошепелявить.
Я несколько раз судорожно вдохнул, стремясь подавить головокружение.