Святые Горы
Шрифт:
— Свет Христов просвещает и освещает вся! — И отец Серапион с довольной улыбкою возжег свечи. — Для светского человека сии ходы подземные ужасны; нам же они отрадны, знаменуя, сколь многие труды были подъяты на рамена свои первыми пустынножителями святогорскими.
При свете жила казалась уже совсем белой. Сырость еще стояла здесь, видимо, снизу дышало влагой. Сырость осаждалась и на стены. Нельзя было упереться в них ладонью, так они были мокры. Ход идет все вверх по довольно крутому наклону.
— Преосвященный Арсений! — тыкает отец Серапион
— Кто?
— Погребен первый из наших настоятелей. В скале меловой пещерка малая. Добродетельного жития был. При нем и обитель поднялась. Он сам себе здесь могилу избрал.
Черная дверь могилы осталась позади. Опять сырость подземной жилы пронимает нас. Нога скользит, точно на мелу проросли влажные лишаи. Голова сама никнет здесь. Дышится с трудом, глаз невольно жмурится, утомляемый однообразным видом белых стен, и вдруг!.. малое окошко в скале, за окном зеленая долина реки Донца, переполненная солнечным блеском. Вон золотятся соломенные кровли. Вон синие очерки лесов, уходящих вдаль.
— Ну, потрудитесь, потрудитесь еще! — торопит отец Серапион, для которого все эти эффекты, очевидно, давно потеряли свою прелесть.
И опять ползем мы по щели вверх; отсюда уже заметны горизонтальные тонкие слои кремня, параллельно друг другу скрепляющие меловую породу. Они насквозь проникли ее, иначе и не могла бы держаться эта масса отдельным утесом.
— Да, первые христиане здесь потрудились Господу!
— Почему же вы думаете, что они? Я полагаю происхождение этой жилы более древним.
— По каковому рассуждению?
— Да ведь здесь недалеко была половецкая столица Саркель или Белая Вежа. А этот утес являлся для нее естественною крепостью. В те времена ходы к воде прорывались так, чтобы осаждающие не могли помешать ходить за нею.
— Может быть, все может быть.
Богомольцы обожгли меловой потолок свечами и черные кресты понаделали, точно на белой ризе. Сбоку надпись копотью: «Богу раб, царю — коллежский асесор Иван Трофимов». Какой-то француз Мишон здесь же увековечил себя. «И я — Шимановская», вписалась рядом какая-то умница.
В самом сердце мелового утеса крутой поворот налево. Торжественный отец Серапион начинает поглядывать на меня еще торжественнее. Щель стала уже, запах сырости несноснее. Влага осаждается на платье. Волосы мокры, с бороды каплет. Зубы ноют, точно простуженные. Кремень уже проступает большими раковинами-проможинами. Становится невыносимо. Кажется, будто кто-то навалил на вас всю эту колоссальную меловую скалу и она вдавливает тело в сырую болотину. Вот, вот, задохнешься.
— Троекратно перекреститесь!
Какая-то дверь скрипит жалобно-жалобно на ржавых петлях. Дверь черная, за нею две совсем черные закопченные пещерки, шага по четыре каждая. В одной пробита дыра наружу, вершка два в диаметре. В другой еще менее. Два узких и скудных луча света дрожат в черных пещерах, ничего не освещая. Дрожат словно им холодно здесь. Только и видишь, что светлые пятна этих отверстий; точно
— Что это?
— Тут всю жизнь спасался затворник Иоанн, безвыходно и строго заключенный.
— Кто же его заключил?
— Сам себя заключил на подвиг велий.
Совсем могила. Стены закопчены. Кажется, что еще пахнет трупом.
— Ни пения птицы не слышал, ни света солнца не видел. Во тьме!..
В меловой стене выбита приступка. Верно, подвижник что-нибудь клал сюда. Вон крест выдолблен в стене. Видно, что здесь жило живое существо. Но все-таки это могила — и могила страшная. Из кельи дыра вниз — в подземную церковь. Прикладывая ухо к этому отверстию, заточник слушал божественную литургию. Иногда и запах ладана доносился к нему сквозь этот волосной сосуд мелового организма.
— Сколько же он так-то?
— Семнадцать лет вытерпел, пока Господь его не призвал к себе!
Иоанн Заточник в высшей степени любопытный характер; я посвящу ему отдельную главу. Кажется, что это не от копоти восковых свеч, а от его дыхания почернели стены. Глаза невольно искали по сторонам изможденного лица, на котором только глаза горели бы из-под седых, нависших бровей, выдавая жизнь еще не закостеневшего в этой подземной келье человека. Во второй пещере — пара покрытых ржавчиною вериг. Отец Серапион набожно приложился к ним и потом предложил мне поднять. Они гвоздили к земле. Глядя на эти острые обручи, невольно думалось, как они должны были въедаться в тело! В углу изображен Христос распятый. Обнаженное тело его выглядывает как-то особенно мертвенно на закоптелом мелу. Внизу черное место — тут стоял гроб заточника.
Ужас охватывал сердце. Семнадцать лет таких страданий! Среди этой тьмы, среди этой сырости. В безмолвии, куда достигал только печальный отголосок молитвенных напевов, где звенели тяжелые вериги. Огонек лампады теперь нервно вздрагивает здесь перед иконою. Точно и ему жутко в этой могиле. Точно он собирает последние усилия; чтобы не потухнуть под этою массою сырости, мрака и камня.
Нет, прочь скорее!..
Отец Серапион, очевидно, понял мое состояние и вывел меня на площадку, откуда опять сверкнул мне в глаза Божий мир со всею его прелестью, с его светом и жизнью. Разом охватило теплом.
Раза два в год и затворник приходил сюда любоваться на оставленную им землю. Тут залетали к нему голуби, отсюда он слышал соловьиную песню, видел Донец, струящийся внизу… Представляю, с каким жадным и больным чувством следил он за извивами реки, за перебегающею тенью облаков, за трепетом листвы, за колыханием ветвей под легким ветром свежего утренника. Как он пил целебный аромат полей, запах весенних цветов. Неужели его не тянуло вон, совсем вон из этой кельи! И потом опять полгода тьмы, безмолвия, холода, потому что Иоанн и зиму проводил в этой келье, в тех же веригах, в той же скудной, убогой ряске… Зверь уходит на зиму в логовище, но у того хоть шуба есть, благо снабдила природа…