Святые сердца
Шрифт:
– Когда это было?
– Когда? Весной и летом тысяча пятьсот сорокового года, помоему.
– Тысяча пятьсот сорокового? Но ведь ты уже была здесь в то время. И наверное, все видела своими глазами.
– Монастырь был тогда моей школой, но еще не стал домом, а монахиням, которые нас учили, запрещалось говорить с нами об этом. Нет, то, о чем я веду речь сейчас, я узнала намного позже.
Тем не менее чтото она наверняка заметила. Столь драматические события не могли не нарушить монастырскую дисциплину, а умные дети всегда это чувствуют. С годами Зуана научилась отличать их в стайке девочек, идущих следом за монахиней
– Сейчас эта дата ни о чем тебе не говорит, но в те времена подобные события были настоящей катастрофой. Французская жена герцога, Рената, вызвала при дворе настоящий скандал своими симпатиями к еретикам. Она кормила отступников за своим столом, ходили даже слухи, будто одно время она давала убежище архиеретику Жану Кальвину.[11] Большой церковный совет как раз встречался в Тренте, и поговаривали, что инквизиция уже едет в Феррару. В такие времена невежественная крестьянка вроде Магдалены, став проводником слова Божьего без надлежащего наставничества церкви, лишь привлекла бы к городу ненужное внимание.
– И что же произошло?
– После некоторых… обсуждений в монастыре старую аббатису, у которой, к несчастью, была при дворе сестра, входившая в окружение Ренаты, сместили, а на ее место назначили новую, мадонну Леонору. При содействии епископа в монастырь прислали другого, более взыскательного исповедника, и было принято решение, что для общего блага сестра Магдалена должна возобновить заточение в своей келье.
Возобновить заточение в келье. Точнее, замуровать себя в четырех стенах. Как это было? Протестовала ли она, выла, бросалась на дверь? Или только свернулась калачиком на тюфяке и обратила лицо к Богу? Даже если Он и впрямь встретил ее, от этой воображаемой картины у Зуаны все равно мурашки бегут по спине.
– Значит, это не она так решила. Ее заперли.
– Нет… – колеблется аббатиса. – Ее затворили в келье. И все – включая ее саму – согласились с этим, потому что так нужно было для блага общины. – Она делает паузу. – Примечательно, что с тех пор… в отсутствие зрителей у нее никогда не открывались стигматы и не случались экстазы.
– Вы хотите сказать, что она устраивала их нарочно?
– Нет, – нетерпеливо трясет головой аббатиса, точно сам выбор слов в этой беседе не устраивает ее с начала и до конца. – Хотя в молодости ее не раз обвиняли в мошенничестве, это верно. Нет, я просто рассказываю все, как было. Одному Господу известно, что у нее в голове.
Но, как бы благоразумно это ни звучало, Зуана не может забыть то, что видела. Старухе, чьи кости легкостью напоминают птичьи, а плоть больше похожа на слишком тонко раскатанное тесто, негде взять столько сил, чтобы словно клещами стиснуть руку молодой здоровой женщины, а уж тем более впадать в транс столь глубокий, чтобы не замечать, как мухи ходят по ее глазным яблокам.
– Историю, которую я тебе рассказала, мне полностью растолковали лишь четыре года назад, когда я была избрана аббатисой, и мне стал ясен мой долг по отношению к общине и пребывающей в ней сестре Магдалене.
«Долг по отношению к общине… – думает Зуана. – А также по отношению к твоей семье». Аббатиса недоговаривает одного, поскольку
– Понимаю.
– Поэтому, если она и впрямь при смерти, тебе, как старшей по лазарету, надлежит найти иные пути позаботиться о ней в данных обстоятельствах.
– А что, если… – Голос Зуаны замирает.
– Если что?
Зуана колеблется.
– Что, если Господь и впрямь говорит ее устами?
– В таком случае пусть Он найдет себе других посредников, – тихо произносит аббатиса. – Хотя ты не из самых святых сестер в СантаКатерине, Зуана, зато наверняка одна из самых проницательных. Я сейчас делюсь с тобой не сплетнями. И даже не старыми историями. Я рассказываю тебе об этом лишь потому, что мы снова входим в бурные воды.
– Но… но я думала, что худшее уже позади. Герцогиня Рената давно вернулась во Францию, у нас теперь новый герцог, новый Папа, а инквизиция нас покинула. Разве теперь город не в безопасности?
– Это лишь временная передышка. Наш новый Святой Отец попрежнему не спускает глаз с Феррары. В отсутствие законного наследника наш город по смерти герцога снова вернется во владение Папы, хотя, если Господь смилостивится над нами, этого не случится. Однако есть и еще более близкая угроза. Ты знаешь, что среди декретов, принятых во время последнего собора в Тренте, был один, направленный на очищение монастырей от всего нечистого и скандального путем ограждения от него всех монахинь, невзирая на то, к какому ордену они принадлежат и какое положение в нем занимают.
– Да, но на нас он не распространяется. Как бенедиктинки, мы и без того принадлежим к закрытому ордену.
– Это верно. Однако есть предположение, что слово «закрытый» можно трактовать поразному. И теперь становится ясно, что декрет был принят столь поспешно – можно даже сказать, намеренно поспешно, – что превратился в висящий над нами меч, который, если его столь же торопливо опустить, полностью изменит всю нашу жизнь.
Зуана молчит. Для большинства монахинь внутренние повороты церковной политики столь же запутанны и непонятны, как изгибы и извивы человеческого кишечника, и в стены монастыря то и дело проникают снаружи сплетни, одна скандальнее другой. Вот когда от брата, служащего в церкви, толку определенно больше, чем от визионерки, сидящей в келье.
– Я не понимаю. Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что этот декрет наделяет епископов властью, если те сочтут нужным, ограничить или полностью оградить монастырь от любых контактов как с другими монастырями, так и со всем внешним миром. Я хочу сказать, что теперь епископы, если им заблагорассудится, могут запрещать пьесы и концерты, уменьшать количество посещений и посетителей, прерывать деловые связи с внешним миром так, что монастырь окажется зависимым исключительно от милости дарителей, а не от собственных деловых усилий. Говорят даже об ограничении переписки как занятия, «не способствующего безмятежности нашего состояния». – Она делает паузу. – Легко себе представить, как именно этот декрет отразится на нас.