Связчики(Рассказы)

Наконечный Борис Николаевич

Глеб пил чай, я спросил:

— Ты написал ей до операции или после?

— А что?.. Это важно?

Я промолчал.

— …После, — ответил он.

Я ничего не сказал. Не хотел, чтобы он переживал, если она не приедет: надеяться можно, а рассчитывать — кто же рассчитывает?

— …Что, ей под силу все бросить?

— Не по силам, но я надеюсь. Думаю, да, — сказал Глеб.

— В деревне долго не продержаться — сначала приедет, потом уедет.

— Если решится — не уедет! — добавил он.

…На следующий день я привязал старого пса к тоненькому кедрику у стана, мы с Глебом пошли назад по лыжне: разбрелись тропить, соболей, что встретились вчера,

и сговорились возвратиться, когда чуть стемнеет. Мы взяли по консервной банке кипятить воду, заварку, галеты и немного масла. Мой соболь то плелся, то бежал маленькими прыжками, и следы его припорошило. Он обследовал валежины, где бывали мыши, и проверял глухариные лунки; следы глухарей он не пропускал, даже старые. Я считал пары шагов, отмечал все в полевом дневнике. Зверек был несытый, он никого не поймал. Из-под одного дерева он вытащил кости глухариной ноги, мяса на них давно не было, его давно объели мыши. Рядом было место, где соболь вчера отдыхал: временное убежище в дупле валежины. Он лежал там пару часов, если судить по снегу на следах. Зверек сильно рыскал по тайге, но в общем двигался на восток. Я прошел по следу четырнадцать тысяч шагов, вскипятил чай, и время было поворачивать лыжи в лагерь — соболюшка побежал дальше.

На стане Глеб разжигал костер. Я сказал о соболе, что зверек не местный; Глеб шел по следу самочки, тоже на восток, — оба зверька были мигранты; Глеб посмотрел мой дневник с абрисом. «Встречная миграция», — сказал он об их движении. Он был возбужден, как золотоискатель, который узнал, где проходит жила.

Это было важно для него, раз так — важно для кого-нибудь еще. Он плохо выглядел, но настроение было хорошее: рад был, что нашел нечто малое, что совсем мало может изменить представление о порядке вещей в природе. Так немного, что этого, пожалуй, никто, кроме нескольких таких же как он, и не заметит. Но он готов ползти по следам. Все выглядит так, что это не важно, а потом вдруг оказывается, что очень важно. «Сильно важно! Сильно важно!» — сказал бы мой приятель Яша Черных, охотник-кето. Так рассуждал я, когда мы принялись валить сушины.

Одежда промокла от снега, и нужен был большой костер. Я накормил собаку из котелка сладкой водой с галетами. Старому псу, отцу щенков, я тоже дал одну галету: «Дней пять назад, в то время, как твоя подруга рожала, ты тазик каши съел?..» — спросил я, и сам ответил за него:. «Съел! Тогда была паника, ты воспользовался этим. И теперь нечего смотреть прожорливыми глазами!» Мы с ним беседовали. Глеб сидел на лежанке, клевал носом, двумя руками поджаривал на огне портянку.

Ветер стихал, звезды были чистыми; период ослабления морозов заканчивался.

— Глеб, — решил я поговорить, когда он пытался зажарить подошвы бродней, — такой метод тебе не под силу. Тебя ненадолго хватит. Диссертацию можно написать, не выезжая из биостанции, а тушки, дневники и зобы принесут профессиональные охотники. Нам так бы дойти, а ты пополз по следу. Тебя, парень, хватит на немногое.

— Так-так… Одному, конечно, все не сделать… но, по-твоему, как надо: «Эй, меньшой, скажи меньшому, пусть меньшой меньшому скажет, пусть меньшой козу привяжет!» Дневники-то, конечно, принесут, но это еще не все. Если я не захочу ходить — и у тебя будет мало охоты. Никто не захочет… — Он засмеялся. — Вся наука пойдет вбок… Через двести миллионов лет, когда солнце начнет гаснуть, — все перемрут, как мамонты, потому что не будут готовы…

Он продолжал, но не очень долго. Он вспомнил, что глухари потребляют биомассу, накапливающуюся благодаря солнцу, такую обыкновенную, как хвоя, и они ее перемалывают

в желудках камешками с галечниковых россыпей.

— Глеб, — сказал я позже, — если мы задержимся в тайге больше чем на сутки, то о нас скажут: «Наука, ты их уже не бойся. Они тебя больше не тронут…»

Когда лежишь на хвое и в полусне подставляешь один бок горячему огню, а другой — морозу и мозг продолжает работу, — вся научная работа представляется чем-то вроде тяжелой нарты, которую надо тащить наверх, и остановиться тебе нельзя, иначе она поползет назад или вбок, тогда, через тьму лет, когда солнце начнет гаснуть, его дети и мои — все мы перемрем, потому что не будем готовы.

* * *

Утром мы потащились сначала просекой — она уходила влево от направления в деревню, и надо было сворачивать. Ближе к Енисею шли березняки и осинники. Полозья очень часто подрезали лыжню, и нарта валилась набок. Снег уже не шел, во второй половине дня мороз стал забирать. Иногда на ходу я оглядывался и смотрел на собак и на Глеба. Соски у лайки на белом выглядели очень красными, Глеб — очень усталым. Я старался смотреть пореже: опасался, что оглянусь и кого-то из них не увижу. Так я считал, но это было не совсем верно: на собак-то можно было надеяться, а на него? Не очень.

Ноги идут, хоть и устал, а лыжи — свинцовые, и плохо, что отказывает сердце. Мы заваривали на стоянках чай как можно крепче и бросали в кипяток масло. Было ясно, что если с Глебом что-нибудь случится, тогда придется туго: ночью мороз будет опасным. Я брел и, чтоб меньше уставать, вспоминал все приятное, что со мной бывало. Время шло быстро, а останавливаться хотелось все чаще. Глеб хотел взять лямку нарты — на ровном месте он смог бы тянуть ее по следу широких лыж, — но я опасался, что здоровье совсем изменит ему. Потом, когда осталось идти немного, можно было поменяться, он надел лямку, я надел его рюкзак.

Появился и словно проплыл мимо пень под снежной шапкой — мы вышли на лесосеку за деревней. Дорога была накатана трактором, хлыстами, которые он тащил.

Мы запрягли в нарту обеих собак, положили поверх груза рюкзак и лыжи — и ногам стало легко, и нарта скользила легко.

* * *

Я останавливался в избе лесника Василия, — по вечерам лесник уходил в клуб играть на бильярде, — нас встретила его мать. Мы узнали, что рейсовый самолетик в деревню, где у биостанция, полетит завтра, если будет летная погода. Хорошая погода, по всему видать, будет.

Мы подались к врачу со щенком. Глеб ослаб, но захотел идти тоже. Было поздно, девушка-врач была дома, она согласилась полечить малыша, мы втроем пошли в амбулаторию. Щенок не умолкал трое суток, не ел ничего — столько сил в маленьком тельце. Я не хотел убивать его — если сделать это, будешь думать, что убил лучшую из собак. Врач предприняла, что можно: сделала укол и дала таблетки.

Глеб сказал ей, что ему тоже нужна помощь. Он говорил и улыбался — мы втроем улыбались. Я не догадывался, что он не шутит, она тоже ничего не поняла: его слова могли быть нехитрой шуткой. Глеб добавил, что в животе дыра и показал на нижнюю часть живота. Он пояснил, наконец, что разошелся шов аппендицита, и принялся раздеваться. Рана была припухшей, но кровоточила мало. Женщина промыла рану, стянула брюшину и заклеила шов пластырем. Я помогал держать кожу так, чтобы разрез сошелся. «До больницы продержится!» — сказала женщина. Она прокипятила шприц и сделала укол в мякоть сзади.