Сын детей тропы
Шрифт:
Человек хлебнул ещё, поморщился, сунул кувшин запятнанному и спросил:
— И потому тебя звали выродком?
— Я видел его теперь, когда шёл за тобой. В тумане.
— Храм, что ли, видел? Каменную фигуру?
— Он шёл. И был так высок, что если бы я носил шапку, она упала бы с головы. Он шёл, посмотрел на меня, и туман укрыл его. Теперь я верю, что боги просыпаются.
Нат отнял кувшин и приложился к горлышку.
— Мало ли что в тумане померещится! — сказал он затем. — А белую деву я вправду видел. За тётушкой увязался, как она в Запретный
Он громко хлебнул раз, другой и ударил себя кулаком по груди, выпуская лишний воздух.
— Ну, там-то, к горам ближе, не отдельные пряди, а вся её коса, я думаю. Чую, меня всего оплело и на дно тянет. Дёргаюсь, а хуже только. А потом, знаешь...
Он примолк и продолжил голосом, из которого исчезла насмешка:
— Вода надо мной прозрачной стала, как стекло. И вижу я, понимаешь, холм, синий-синий, а по нему белые клочья, и ветви склоняются голые, чёрные. А ближе всего ко мне лицо, и такое оно — вовек не забыть. Понятно, что не людское. Гладкое, но не юное совсем, видно, что много жизней нас разделяет. И красота это такая, что словами не передать! Ну, знаешь, бабы есть красивые, так думаешь, как бы их пощупать. Или видишь, бывает, колечко или там бусы цветные, нож хороший или сапоги, или рубаху вышитую — и хочется это себе, прямо сил нет, руки сами тянутся. А тут — просто смотреть и всё, ничего больше, аж слёзы от счастья катятся. До сих пор не понимаю я эту красоту, и себя не понимаю...
Он глотнул из кувшина и передал его соседу. Тот выпил тоже.
— Ну, вытащили меня. Пока я от стража улепётывал, пересветыши кого-то привели. Говорят, я под водой-то и пробыл всего ничего, два, может, три вдоха, а мне помнится, долго она на меня смотрела, а я на неё, и по щеке погладила. Как вытащили, я опять в реку хотел. Рвался, на всё был готов, лишь бы её опять увидеть, но потом ничего, отошёл. Прыгать в воду я больше не прыгал, но у Стыни долго бродил, думал, может, ещё покажется. Не показалась. Песню вот сочинить пытался, чтобы о том рассказать, для чего слов не хватает. Да что там, всё ещё хочу, а не могу.
Нат вздохнул тяжело.
— Иногда кажется, вот тут она у меня, песня эта, — сказал он, хлопнув себя по груди. — За стренгу хватаюсь, и разлетается всё, не даётся. А я бы ей сыграл, может, она бы вышла послушать.
И добавил:
— Я тебе потому рассказал, что ты не смеёшься, понял? И слушать умеешь. Ты ж слушаешь?
— Слушаю.
— Не смеёшься?
Шогол-Ву покачал головой.
— Во, — сказал Нат. — Ну, теперь ты расскажи.
— Женщины ушли без нас. Нужно было вернуться до сумерек.
— Сказал тоже! Это я и без тебя знаю. Ничего, справятся.
Шогол-Ву нахмурился.
— Ты говоришь правильно, — сказал он. — Это простое дело. Стыдно не справиться, и стыдно тревожиться, как будто я не верю, что они смогут. Как будто считаю их слабыми. Так нельзя. Так учило меня думать племя. Почему тогда сердце говорит иное?
— Сердце! — воскликнул Нат. — Нашёл советчика...
Он выпил и продолжил:
— Вот, к примеру, взять тётушку. Жалко, что поделать, но здраво рассуди: не молода уж была, и жизнь не мёд, ну так что она потеряла, когда умерла? А я что потерял? Помощи от неё никакой, в последние годы и не видались почти.
Тут он приложился к кувшину и пил, пока не осушил до дна. Закашлялся, сплюнул — видно, глотнул осадок. Наклонился, поставил кувшин у ноги и сказал севшим голосом:
— А сердце вот... А сердце говорит, что скотина я распоследняя. Навещать мог, помогать. А я, видишь, о ней вспоминал, только когда самому что-то нужно было. Разве она упрекнула хоть однажды? Принимала всегда, как так и надо, а я тоже думал, что так и надо...
Он вздохнул тяжело.
— Мне, знаешь, всякие люди встречались. Дружки были, в верности клялись. Бабы говорили, что любят. Храмы, было дело, звали обойти. А вот не верил я им, и всё тут. Видел, что у каждого своя выгода: одни за медяк продадут, другие на любого польстятся, кто им ласковое слово скажет. Только тётушке верил. Больше, чем себе, верил. Никто меня больше не любил, понимаешь? Никто!.. А я своими руками... Это ж из-за меня всё. Свой зад прикрывал, а что ей вред будет, подумал разве?
Нат согнулся, опершись локтями о колени, и докончил мрачно:
— Вот что сердце говорит, и сам видишь, не друг оно мне. Не хочу я это слушать! Кое-кто верит, что друзьям и положено в ранах ножом ковыряться, а мне такие друзья и даром не надобны.
Они ещё посидели, но больше не говорили. Нат взял стренгу, лёг на телегу, на побросанные кое-как мешки с полотном, и принялся играть невесёлые песни без слов. Шогол-Ву устроился рядом, запрокинув руки за голову. От голоса стренги на душе стало тоскливо. Хотелось сказать, чтобы человек сыграл другое, но тут пришёл сон.
Во сне тоже было темно, холодно и тревожно. Нужно было уйти, но выход не отыскивался, только стены. Но вот, наконец, дерево загремело под сапогом и подалось, взвизгнули петли. Шогол-Ву проснулся и не сумел понять, дверь открылась во сне или наяву. Разгорелись огни сквозь прикрытые веки.
— Во-от они, крысы ползучие, — раздался голос. — Ишь куда залезли. Их вы искали? Про камень я от этого слышал.
— Сейчас проверим, их или не их, — ответили ему. — Вы, двое! Поднимайтесь!
Глава 23. Путы
Фонари закачались, слепя, и в мире ничего не осталось, кроме белых и жёлтых вспышек.
Слышно было, как поднимается нептица, дремавшая между телегой и выходом, как встряхивается и щёлкает клювом.
— Эй, зверя уймите! — воскликнули грубо. — И давайте во двор! И чтоб без глупостей, ясно? Бежать вам некуда, и вас двое всего, нас побольше будет.
Снаружи их уже ждали. Крепкие мужики с топорами, с виду стражи из Ока — стрижены так же, в кружок, но одеты просто. Двое рослых парней — сыновья трактирщика из Белых Садов. Позади мялись местные с лопатами, то поднимая их, то опуская. А ещё дальше, на туманной дороге неясным пятном темнела повозка, всхрапывали рогачи и растекался огонь фонаря.