Сын идет на медаль
Шрифт:
— Не хочу. Уходи, — сказал Митя и повернулся лицом к стене.
На следующее утро Митя первый подошёл к Лёше.
— Дуешься? — спросил он примирительно.
Лёша молчал.
— Не злись. Я знаю: свистел Владька.
— Разве в этом дело?..
— И в этом тоже…
— Почему же ты молчал?
— Понимаешь… не время было споры заводить…
— Валентины испугался? Так и скажи!
— Никого я не испугался. Не делай из мухи слона! И вообще всё это мелочи. Всё это забудется, Лёшка!
—
— И ни капельки не боюсь. Я уважаю её! — сказал Митя.
— За что?
— За… за характер! За… за решительность!
— Врёшь. Не за это! Ну, твоё дело. А мне говорить с тобой сейчас что-то не хочется…
…И для Мити начались тяжёлые дни.
Лёша с ним не разговаривал. Вечера стали неожиданно длинными и пустыми. Митя чувствовал себя, как человек, вышедший из дома на минутку и нечаянно захлопнувший за собой дверь…
Конечно, он занял единственно возможную позицию: «Больно надо!» Но это было не то. Он небрежно произносил про себя это «больно надо», но легче не становилось.
В классе как будто всё осталось по-прежнему: Митя беседовал с комсоргами, Митя ездил в райком на совещания… Только в пионерскую комнату Митя перестал ходить, а, заслышав знакомый резкий голос, старался свернуть куда-нибудь в сторону.
Никто не вспоминал о происшедшем, но всё напоминало о нём.
И совсем одиноким почувствовал себя Митя, когда выбирали делегатов на районную комсомольскую конференцию. Назвали много кандидатур, — Митя едва успевал записывать их на доске: Миша Артюхин, Грачёв, Ступина… Он писал, всё крепче сжимая мел в пальцах, и всё ждал — вот сейчас скажут: «Бусырин!»… Но вот уже семь, восемь фамилий на доске, и кричат: «Подвести черту!» — а его так никто и не назвал.
Видимо, ребята не считали, что «всё это мелочи, которые скоро забудутся»… Митя не стал делегатом конференции. Секретарь — и не делегат! Это было убийственно!
Понадобилось много выдержки, чтобы скрыть от всех, как он был уязвлён. Таким несчастным он ещё никогда не был!
Он вышел на улицу, посмотрел на серое октябрьское небо и почувствовал, что больше так продолжаться не может. Митя привык к тому, что всё в жизни исправимо. Кляксу можно стереть резинкой, двойку можно было исправить пятёркой, грубость — извинением.
Но то было детство. А теперь? Как теперь исправить то, что он сделал?
И почему это должно было случиться с ним, именно с ним? Ведь он так упорно закалял свою волю! Он хотел быть решительным, смелым, — чтобы потом, когда-нибудь, в нужную минуту, поразить всех!
А жизнь устроила экзамен без предупреждения — и он позорно провалился. Он не понял, что это и была нужная минута!
О, если бы можно было её вернуть!
Он так отчётливо вспомнил краешек голубого неба, который был виден ему в окно, и звонкие голоса ребят, игравших в лапту, и свою зависть… А потом началось… И снова в ушах его голос Лёшки:
— Митя! Помнишь, я тебе
А дальше память отказывалась вести за собой. Она стыдливо умолкала — и начинало работать воображение…
— Помню, — говорил Митя твёрдо. — Ты прав, Лёшка. И ребята твои молодцы, хорошее дело делают!
И Лёшка, успокоенный, садился на место.
…А если Валентина сказала бы в бешенстве: «Дружка защищаешь?» Что бы ты ответил, Митя Бусырин, на такое обвинение?
— Защищаю! — сказал бы Митя и вышел бы к столу. — Я знаю его лучше, чем все! Он никогда не врёт. Если верите мне, — верьте ему!
И Лёшка тут рванулся бы вперёд и стал бы рядом.
…Кто-то всхлипнул. Митя оглянулся: он был один на пустыре. Это он сам всхлипнул и не заметил. Он быстро вытер щеку рукавицей. Его знобило. Он ускорил шаг, поднял воротник, засунул руки в рукава, но и это не помогло. «Никогда больше! — повторял он судорожно, сначала про себя, потом вслух, — никогда больше!»
Он шёл всё быстрее, упорно твердя эти бессмысленные для постороннего уха, полные глубокого значения для него, обращённые в будущее слова…
Зима и весна
— Опять красоту наводишь? — говорил Женька язвительно. Вадим молчал.
— Опять туда? Слушай, брось ты это, а? Пошли к Лёшке. Телевизор посмотрим. И задачки, между прочим, скатаем — очень просто!
Это Вадим знал. У Лёшки просто: взял и скатал. А там заставят самого ломать голову, придётся выказывать всю глубину своего невежества. Там списывать не давали.
— И что тебя тянет туда! — угрюмо говорит Женька. — Добро бы…
— Ладно. Хватит! — говорит Вадим жёстко.
И Женька умолкает.
Вадим и сам не мог разобраться в том, что заставило его в один дождливый вечер постучать в Люсину дверь.
Люся очень удивилась.
— Задачи? Лёгкие же задачи! — сказала она, пожимая плечами. — Ты просто не подумал. Садись вот сюда — и думай. А я буду учить историю.
Она прочитывала страницу, потом закрывала её ладонью и смотрела в окно, шевеля губами — словом, делала то, что делают, уча уроки, девочки, и чего не делают мальчики. Вадим во всяком случае не делал.
Потом Люся отложила учебник, нашла на полке какую-то книжку, полистала её и своим круглым почерком стала старательно выписывать что-то на листок.
А Вадим, вместо того, чтобы думать, смотрел на неё. Правда, он старался делать это так, чтобы она не замечала. Время от времени он смотрел в тетрадку с несчастными задачами, которые ему — он это знал — всё равно не решить. Это было ясно.
По правде говоря, он отвык решать задачи. Он аккуратно списывал алгебру у Миши Гулько, а геометрию — у Лёшки Грачёва. Поэтому он сразу оценил своё положение как безнадёжное и не особенно напрягался в поисках решения.