Сын капитана Алексича
Шрифт:
— Зачем? — грустно спросил Вася. — Зачем нам целая стая?
— Ну, как знаешь, — сказал капитан. — А хочешь, мы других каких птиц заведем. Щеглов, например? Я слыхал, они поют замечательно!
— Дядя Данилыч, — сказал Вася, и голос его оборвался до шепота. — У него уже крыло совсем поправилось. Еще немного — летать бы стал…
Он долгое время не мог позабыть своего голубя. Капитан слышал, как он говорил Тимке:
— Помнишь, Тимка, как голубь у меня на плече сидел, вот здесь?
И Тимка вилял
А потом, когда Вася уже учился в другой школе, случилось происшествие с Тимкой: попал под машину. К счастью, уцелел, ни одна косточка не была переломана, но сильно содрало кожу на задней лапе, и капитан вместе с Васей отнес Тимку в больницу, где псу перевязали лапу.
Целых две недели Вася ходил с псом в больницу. Тимку кололи пенициллином, а один раз даже просвечивали рентгеном.
Теперь это уже давно позади, но сколько всего довелось пережить!
Год — это и много и мало. И вероятно, все-таки много. Потому что порой капитану кажется — Вася живет у него давным-давно, с самого раннего детства.
Странное дело, мысленно он даже путал их в памяти — Ардика и Васю. Он не забыл сына, — как мог забыть? Но иногда, вспоминая Ардика, какие-то слова, сказанные им в детстве, видел вместо Ардика лицо Васи, слышал Васин голос… Может быть, потому, что они похожи друг на друга? Нет, они вовсе не похожи. Ничем — ни внешностью, ни характером. Общее в них одно — оба дороги ему, и он сам бы не мог сказать теперь, кто дороже — сын или Вася.
Как-то капитан не на шутку повздорил с Петровичем.
Как обычно, они виделись почти каждый день, но теперь оба говорили только об одном — о Васе, о его наклонностях, привычках, стремлениях, о том, каково ему в новой школе и почему у него неладно с историей и математикой — выше тройки никак не поднимется.
— Ломкий возраст, — уверял Петрович. — Погоди, войдет в настоящие годы, переменится, — может, еще таким ученым станет, почище Крузенштерна…
— Поди ты со своим Крузенштерном, — досадливо отмахивался капитан. — Мне кажется, просто у них в школе слишком много уроков на дом задают, парень света белого не видит, даже ночью со сна вскрикивает…
— Это глисты, — безапелляционно говорил Петрович. — От глистов люди всегда во сне кричат.
Капитана больше всего раздражал самоуверенный тон Петровича. На все у него есть ответ, все всегда знает, можно подумать, что десятерых детей воспитал на своем веку.
Он так и сказал ему:
— И откуда ты все знаешь, головешка обгорелая? Один, как пень, на всей земле, а тоже мне, суешься со своими советами, словно мать многодетная.
У Петровича слегка зашевелились уши — признак обиды. Он и в самом деле почувствовал себя задетым словами капитана.
— Чем же это я «головешка»? — тонким, ехидным голоском спросил он. — На
Но капитан не обратил внимания на обиду Петровича. Кажется, даже просто не заметил ее.
— Очень меня Вася тревожит, — озабоченно продолжал он. — Мальчик хороший, душевный, а вот в школе, ни в той, ни в этой, как-то ни с кем не сошелся. Нет у него ни одного товарища.
Петрович молчал, посасывая трубку.
— Мальчик в его возрасте должен иметь товарищей, — сказал капитан. — Помню, когда я вот таким был, у меня что ни день новый товарищ.
Петрович все молчал, и капитан спросил его с насмешливым удивлением:
— Ты что, языка лишился?
— Нет, — ответил Петрович, помахивая трубкой, как бы разгоняя невидимый дым. — Языка-то я не лишился, но просто жалко мне тебя стало.
— Жалко? — протянул капитан. — Это почему же?
— Вася, он, конечно, хороший, — сказал Петрович. — Я и сам к нему привязался, только все-таки так нельзя.
— Что нельзя? — спросил капитан. — Выговорись наконец!
Петрович несколько мгновений смотрел на него, и трудно было понять, чего больше в его взгляде — жалости или насмешки.
— Совсем ты на себя непохожий стал, Данилыч, — медленно произнес Петрович. — Вроде растерял себя. Одни у тебя теперь мысли, одни думки — все про него. Не мужик, а кормящая мать какая-то.
Капитан взглянул на него, усмехнулся, но ничего не ответил.
— Я иной раз даже, по правде сказать, рад душевно, что нет у меня никого, ни детей, ни жены, — продолжал Петрович.
— Почему? — спросил капитан.
— А потому, на тебя гляжу и понимаю: тебе этот мальчишка дороже жизни. А дальше что будет? Вдруг, вроде твоего сына, уйдет и не вспомнит, и не обернется даже. Так-то!
Капитан встал перед ним, заложив руки за спину.
— Вот что, — очень тихо сказал он. — Ты как хочешь, только сейчас уходи отсюда.
— Как это уходи? — не понял Петрович. — Куда это?
— Уходи! — заревел капитан и до боли сжал кулаки. — К чертовой матери уходи, и чтоб я тебя больше не видел.
Петрович пулей выбежал из комнаты, споткнувшись о порог.
В тот вечер капитан долго не ложился спать. В ушах стояли, ничем не заглушались горькие слова Петровича. И чем больше он думал, тем сильнее распалялся.
Вот, сукин сын, чего выдумал! Ребенок ему, видите ли, помешал. Хочет восстановить против ребенка, скажите пожалуйста, «уйдет и не вспомнит». А ему-то, старой кочерыжке, какое до того дело?..
Потом мало-помалу он успокоился, поостыл и даже поймал себя на том, что жалеет Петровича. Ведь один, совсем один на всем белом свете, один как пень…
Тут еще Вася подлил масла в огонь. На следующий день, в воскресенье, то и дело спрашивал капитана:
— Где же Петрович? Не заболел ли?