Сын лейтенанта Шмидта
Шрифт:
— Да, да… — и снова амбарную на колени.
Дом жил странной выморочной жизнью.
Отгремела война. Мелькали, появлялись и исчезали все новые жильцы. Въехал однажды одетый в кухлянку нгоносан, покинувший десять лет назад родную ярангу и написавший об этом рассказик и оттого ставший знаменитостью.
— Главное, ты теперь больше ничего не пиши, — учили его. — Не порть впечатление. Приходит иностранец, ты его посади на диван, а сам вставил в пишущую машинку лист, включил проигрыватель — сонату Бетховена — и стучи. Постучал пять минут, тогда поговори. Иностранцу воспоминаний на всю жизнь!..
Сменились
Менялись люди. Дом старел, волнами приходили и уходили крысы, и только неизвестно кем и когда повешенная доска у входа настойчиво напоминала данное во вьюжные годы имя «Дом имени Козьмы Пруткова».
Самую странную штуку судьба сыграла с тем, в собачьей дохе, с моноклем. В холодной, освещенной двадцатипятисвечовой лампочкой комнате он таки закончил пьесу, и, когда ее поставили, город взорвался. По сцене ходили офицеры в кителях, блестели забытым золотом погоны, женщина играла на рояле, и красные и зеленые огоньки новогодней елки отражались в голубых каминных изразцах. «Собачьей радостью», «белогвардейщиной» и «диверсией» назвали критики пьесу. Друзья перестали здороваться с ним, а лампочку перед дверью вывинтил какой-то завистник. Тогда он однажды вышел из дома, сел в пригородный составчик, доехал до безымянной нумерной платформы, вошел в лес… и пропал.
И снова жизнь потекла так, как будто ничего не случилось. Князь, газетные друзья, нгоно-сан, прежде чем могильные ямы приняли деревянные ящики с их останками, узнали и восторг выступлений в переполненных солдатами и колхозниками залах, и привыкли к черным «Волгам», которые по телефонному звонку появлялись у подъезда, и к поездкам за рубеж, с ночами в пятизвездочных отелях и переводчиком с листком в руке рано утром: «Сегодня, мсье, у вас в программе…»
Вот только такой пьесы, как их незадачливый друг, ни один из них не написал. Не им сияют елочные огни на изразцах и не для них до сих пор расходится и сходится занавес с белой, нарисованной на нем, известной во всем мире печальною птицей.
Человечество знает предприятия, осуществлять которые можно только под пологом секретности и интима. К таким, в первую очередь, относится брак. Для начала следовало склонить к замужеству невесту.
— Боюсь, что это дело окажется потруднее, чем заставить миллиардера Гейтса отдать половину состояния, Федя, — объяснял Николай своему соратнику, стоя перед тусклым гостиничным зеркалом и завязывая узел клетчатого гроссмейстерского галстука. — Ах, время, время! Как быстро ты летишь и как в худшую сторону меняешь людские нравы. Я не говорю уже о милых старинных обрядах с колокольчиками, свахой и посыпанием крыльца дефицитным пшеном. Даже дни засилия марксизма кажутся теперь райскими кущами, среди которых поют птички. В те годы достаточно было сказать «люблю», посулить женщине комнату в коммунальной квартире, и она готова была ехать за тобой даже в Семипалатинск. На моих глазах авиационный капитан за три дня пути от Москвы до Омска
— У Института растениеводства есть общежитие, можно туда, — сообщил Сэм.
— Молодой человек, вы делаете успехи. Сегодня же зайду к коменданту. А сейчас пожелайте мне ни пуха ни пера!
Разговор председателя товарищества с предводительницей писательского корпуса проходил в ее комнате под пчелиное жужжание телефона.
— Опять вы, — с неудовольствием проговорила Маргарита, наблюдая, как гость уверенно садится против нее. — Сами будете менять кран, останетесь без горячей воды. — Последние слова предназначались кому-то звонившему. — Что у вас еще?
— Конфиденциальный разговор. — Николай понизил голос и наклонился к суровой председательнице. — Вопрос с бывшими жильцами исчерпан. Давайте поговорим о любви.
— Что за чушь? — крашеные брови Маргариты стрелками взлетели вверх.
— Вовсе не чушь… Предмет — брюнетка. — Николай быстро окинул взглядом собеседницу, — рост сто шестьдесят пять, глаза серые. Одним словом, эта женщина — вы.
Серые глаза остались холодными, как льдинки из шкафчика «Индезит».
— Пустой разговор. Вы мне вообще не нравитесь. Вы чересчур много говорите. С вами — как в телефонной будке.
— Что вы, что вы! «Льамур импосибль», — как говорил французский генерал де Голь американцам. Я дважды женат, плачу алименты. Говорю совсем о другом человеке. Приехал из Варшавы по срочному коммерческому делу, увидел вас, солнечный удар, влюбился до потери сознания.
— Из Варшавы? Так вот с чьей подачи мне пел Малоземельский?! Опять — вы? Сколько энергии! Не люблю мужчин, наступающих на дам, как танки… Что там случилось с вашим другом? ему нужна сиделка?
— Какая сиделка? Здоров, как павиан. Автомобильное предприятие, платные стоянки на обоих берегах Вислы. Вы не обратили внимания на него, когда я был у вас в прошлый раз? Конечно нет. Он скромно стоял у подъезда.
— Варшава… Никогда не была в Варшаве, — мечтательно протянула Маргарита. — Не дурите мне голову. Все, что вы мне говорите, — блеф. Но все равно приятно помечтать. В Польше у меня есть несколько подруг… Что вы от меня хотите?
— Так, пустячок. Небольшой товарищеский ужин. Знакомство тет-а-тет. Вы будете покорены. Думаю, его возраст не станет помехой. Договорились? Хотел бы очутиться на его месте. Кстати, его зовут Казимир. Как пианиста Падеревского…
— Падеревского звали Ян.
— Правда? Итак, я связываюсь с поляком, и мы договариваемся. Скромный маленький ужин. А может быть, для начала — просто знакомство в парке? Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи. Листва, шепот влюбленных, собачьи намордники — это очень сближает.
— Можно и в парке. Наверно, он не Казимир, а Адам, а вы тогда — змей на ветке, — закончила разговор председательша.
Схватку с неприхотливым таксистом глава галеасцев провел с суровой прямотой пирата.