Сын Неба
Шрифт:
10. Она продолжала свое наблюдение: что же он сделает в итоге с Ее портретом? Она была где-то совсем близко, он чувствовал Ее дыхание. Нет, совсем не такое дыхание, которое слышишь от увязавшейся за тобой на улице собаки. Дыхание было беззвучным, но от дыхания этого шли колебания внутри каждого органа его тела, внутри каждой клеточки. Мощные, захлестывающие.
Лиса наблюдала.
Похоже, портрет Ей понравился. Портрет зачастую расскажет о вас больше, чем анкета, мемуары и дневники, вместе взятые. Он ничего не менял в начертаниях, он только высветлил пространство вокруг Нее. Да, он Знал Ее земное имя. И Она ушла, бросив на ходу:
– Ему –
Нет, Она не произносила этих слов вслух. Слова звучали сами, внутри него, там же, где ощущалось Ее мощное, захлестывающее дыхание.
11. Эта вещь не сразу понятна, но со временем, кто хоть раз с описанным столкнулся, убеждаются в непреложной истине. Знать ее необходимо, она упредит самое важное, предостережет от непоправимого.
Если вы захотите мелких неприятностей, можете подойти к постовому, задеть его, плюнуть в него (мы не призываем, конечно же, этого делать, здесь сказано образно), вас накажут за хулиганство. Можете угнать машину, ограбить банк, можете выпить кислоту или прыгнуть в реку с моста (не надо, конечно, этого делать!) – в любой из перечисленных ситуаций вас ожидают неприятности среднего масштаба. Если вы покончите самоубийством, повесившись, последствия тоже будут достаточно плачевны.
Но не дай Бог, если вы хоть как-то заденете Сына Неба. Вы не знаете, Кого вы задели, внешне Он нисколько не выделяется в толпе. Однако масштаб негативных последствий от случившегося окажется для вас несоизмеримым с теми жалкими земными последствиями, о которых мы только что говорили. Будьте осторожны и уважительны, если хоть как-то пересекаетесь с Миром Иного.
12. Мне очень не понравились эти рожи у подворотни. К счастью, я их заметил раньше, чем они заметили меня. Я не подошел к дому, остановился поодаль. Ждал. Чего ждал? Ждал, когда пойдет народ, чтобы входить в подворотню в окружении людей.
Вряд ли они решатся напасть при большом количестве свидетелей. Хотя нет, этот, громила с виду, вроде и не решится, а тому, маленькому, похоже, все равно. Он явно с отклонениями в мозгу. Убьет – отправят в психушку, продержат какое-то время, потом он вернется к Волчкову в бомжатник – снова оказывать услуги хозяину и хлебать бесплатный суп, оплаченный сердобольными немцами.
Этого, маленького, я испугался больше, чем громилы. Я и сам по внешнему виду скорее громила, чем хиляк, но сильнее всегда тот, кто хочет драться. Если я драться не хочу – мои шансы резко падают.
А мне эта драка была совершенно ни к чему. Хотя после сделанной мной опечатки иного хода событий и ожидать не стоило. Пусть на сей раз мне удалось проскользнуть в свою квартиру мимо поджидавших меня питомцев «Христианского центра защиты бедных». Они придут снова. Кто же выдал Волчкову мой адрес? Тузовский? Кричухин? Или тот узнал через справочное? Или внешне незаметный бомж – питомец волчковского центра – ловко проследил за мной?
13. Домой я вошел, естественно, «на взводе», не зная, чего ожидать. Но ожидать определенно можно было только одного – в покое меня не оставят. Номер газеты, где подпись «Виталий Волчков» изменена на «Игорь Храмцов», уже пошел по стендам на выставке, уже разослан подписчикам. А Волчков еще только хватился. Вот тупой. Изменить он уже ничего не мог, ему оставалось одно – мстить. В этой ситуации не договоришься, не вывернешься. Каких происшествий теперь ожидать?
А в квартире меня уже ждало новое происшествие.
Происшествие довольно банальное, вряд ли представляющее судьбоносную значимость, подобное не раз уже происходило,
Рядовой для алкаша случай, совершенно бытовой, обычный. Но на этот раз он имел два необычных последствия. Первое: упал Михалыч так, что высадил головой дверь. Дверь сорвало с крючка. Михалыч валялся на полу, из головы сочилась кровь. Я кинулся его поднимать, оттащил в ванную комнату, стал эту кровь замывать.
И второе последствие. Прискакали Хихичка Якимова и Капитоньева.
– Вызовите… Ноль три надо набирать… – слова у меня слетали с языка сбивчиво, несуразно. Очевидно, я был вне себя – не многовато ли происшествий за один день?
Хихичка пошла к телефону.
– Ноль два надо набирать! – это был голос Капитоньевой, я не придал тогда значения ее словам…
14. Не знаю, какой из телефонов Хихичка Якимова набрала первым, но служба «02» приехала быстрее, чем служба «03».
– Он его по голове! Дверью! С размаху! – вопила Капитоньева во всю мочь, но только когда менты кинулись меня хватать и надевать мне наручники, я догадался, что она – обо мне.
Подоспел и старый знакомый – старший лейтенант (простите, уже капитан) Добрецов:
– Это он подбрасывал Баранову… это… четырнадцать дохлых мышей! Или даже шестнадцать! А теперь! Это! Дверью его! Ах, негодяй!
– Он Виктора Михайловича, хи-хи, Викторией Михайловной звал, хи-хи…
Два бомжа из питомцев Волчкова с недоумением смотрели, как меня уводят менты, сажают в воронок. Тот, который поменьше, даже дернулся было в мою сторону, но громила его удержал.
Почему-то я чувствовал твердую, спокойную уверенность в себе. Я будто наблюдал за всем происходящим со стороны, сверху откуда-то. Вот меня выводят из парадной, вот сажают в воронок, вот мы едем. Вижу, как мы стоим перед светофором, как пересекаем широкую площадь. Вижу, как водитель тормозит перед воротами с железной решеткой наверху. Вижу себя, сидящего между двумя ментами. Все так спокойно, буднично. И что мне волноваться? Проспится Баранов, объяснит, что я ни при чем. А в ситуации с бомжами волчковскими все происшедшее – это даже очень кстати.
Я не хотел думать ни о чем, происходящем вокруг. Я думал об Ульрике.
15. Было это в далеком 1990-м году. Мы, двое начинающих тогда художников, Юра и я, страшно бедствовавших, пытались продать свои работы. Продать было сложно. Еще сложнее было купить краски, кисти и холсты. Экономика, строившаяся на принципах дефицита, не позволяла ничего приобрести без борьбы. Вроде бы, все было дешево, но попробуй достань.
Но уже тогда, в глубине далекого 1990 года, мы видели свое будущее. Мы представляли свои выставки через несколько лет по всему миру. Мы даже сочинили себе будущих жён: Юрину звали Ингрид, мою – Ульрике. У Юры – шведка, у меня – норвежка. Статус иностранца в изувеченной коммунистическим режимом стране был выше любого другого статуса. В те годы любой иностранец воспринимался нами пришельцем с другой планеты: он может свободно путешествовать по миру, он может свободно творить в любом жанре, в любом виде искусства, он богат, наконец, он может себе позволить не бесконечно думать о деньгах, о деньгах, о деньгах, а думать о творчестве. Это мы, совки, за паршивые восемь долларов (тогда это было сто шестьдесят рублей) должны были вкалывать, как Золушка, целый месяц. И с такими деньгами Юра подойдет к Ингрид, а я – к Ульрике?