Сын Олонга
Шрифт:
Шаман, вытянувшись на носках, осторожно балансируя, плывет по аилу. Не оборвались девять волосков! За мостами встречаются девять мохнатых, вертлявых дочерей Эрлика. Они зовут шамана, хватают за руки. Он, отбиваясь, закружился в вихре; развеваются полы священной одежды, навешанные жгуты, поясные ленточки; от быстрого кружения пламя пригнулось и, когда шаман закружился вблизи, костер потух.
Никто в аиле не шевельнулся, точно не было людей, и когда за аилом залаяла собака, все сидящие воображали, что на шамана набрасываются сторожевые псы Эрлика. Отбившись звоном колокольчиков и бубном
— Птицы пернатые сюда не залетают, когтистые звери не заходят, как же ты, черный вонючий жук, попал сюда?!
— Я Чодон, друг богов Хана-Алтая, из сеока Мундас. Отец мой известный тебе кам [28] Таганай…
Черпает Чодон из бочек дуплянок арачки, подносит и плещет на берестяную куколку Эрлика, висящую за костром на веревочке. Эрлик, пьянея, добреет. Просит шаман благополучие стадам, роду аила Олонга и здоровье сыну Кайралу.
Говорит Чодон старой Тохтыш:
28
Кам — местное название шамана.
— Будет Кайрал долго жить, скота водить и зверя лесного бить!..
Колченогая старуха раздула костер. Заговорили, точно проснувшиеся от сна, люди.
Чодон протирал пьяные, мутные от араки — алтайского самогона — глаза и на вопрос: «Хорошо ли спутешествовал?» отвечал: «Хорошо».
Ему помогли стащить шубу, а рубашку, выжимая от пота, крутили двое.
Женщины разливали из дуплянок в чашки араку для угощения гостей. Чадил костер, дымились трубки, и тяжелый запах араки, смешанный с испариной, вился в аиле.
При запахе арачки все оживились. После двух круговых чашек, утомленные от камлания, захмелели, запели песни.
Вдруг, заглушая пьяные песни, пронзительно закричала Тохтыш над Кайралом. Бросились гости к задохнувшемуся в чадном дыму больному ребенку… Мать, держа трупик, завыла. Колченогая старуха схватила сверток бараньих шкурок и вытащила на улицу задыхающегося в плаче второго сына Тохтыш — Иткодена.
ГЛАВА V
ЗОЛОТАЯ ДОБЫЧА
Три лета кочевала Тохтыш без мужа.
Месяцы кочевники считают по порошам, по ветрам, по жеребке кобыл, по бурундучьему свисту, по реву марала. В кандычном месяце откочевала обратно Тохтыш в Чулышманские нагорья. У горных ключей поставила аил. Цвели травы, жирели бараны. Сочно доились коровы. Лоснились сверкающим волосом кони. В прозрачном воздухе за сотни верст синели снежные горы.
Привольно скоту, легко дышится человеку свежей прелью медовых цветений.
Летом в каждом аиле должна капать горячая арака. На дымок аила заезжают гости. Тохтыш подбрасывала на огонь смолевых дров, ставила треножник для казана. В казан наливала молока,
Проснется Итко, заревет, должен гость взглянуть и похвалить сына. Иногда гость брал ковшик арачки, садился на кошму и, макая мизинец в водку, совал ребенку в рот. Тот забирал глубоко палец, тянул, хлопал губами, а гость, смачивая грязный палец, снова капал ему араку.
— Хорош сын, гулять хорошо будет, зверя бить и скота водить!..
Пьянея от капель, засыпал Итко. Гость напивался, просыпался, опохмелялся и, распахнув полы, летел в ближайшее урочище попить, погулять, послушать новостей.
Мужчины лето гуляют, жены работают.
Тохтыш каждое утро и вечер седлала лошадь и ехала в луг доить кобылиц и коров. Итко садился в привязанную к седлу сумку и, когда рысью бежала лошадь, шлепался ртом в потную шерсть лошади.
В непосильной, тягостной работе со скотом проходило лето. В конце августа начинали дуть в нагорьях ветры, по утрам выпадал иней и снег.
С хиусом — ветром севера — снимались в горах кочевники и уходили в долины на зимовки. На ледяных утренних зорях вспоминала Тохтыш о муже. Но плакала недолго, плач переходил в песню:
Солнце горы греет, лед на белках синеет, мой сын солнцу улыбается. На кедрах белки качаются, Итко, мой сын, в глаз дробиной убьет…Дни сменяются днями, месяцы бегут за месяцами, годы за годами, — растет Итко, радость Тохтыш, молодым гибким кедром. Пяти лет без узды и седла, вцепившись в гриву, скакал на лошадях и сшибал стрижей стрелой.
К семи годам был у Итко свой табачный мешок и трубка, и, когда приезжали гости, он, подражая взрослым, набивал трубку и зажженную подавал им.
Мать варила араку. Гости пили долго и упорно. Все гладили Итко по голове:
— Якши сын!..
И, передавая по кругу чашку, подносили ему. Он пил упорно и пьянел быстро.
В восемь лет на лучшем жеребце из стада выиграл на бегах, где участвовала сотня лошадей.
Стадо знало голос Итко, а когда любимая кобылица ржала, он откликался жеребенком, и она бежала к нему. На тоскующий рев марала, на крик совы, клекот беркута, на свист кедровницы и перекатывающееся на вечерних, утренних зорях:
бо-бо-бо-бо —заячье бобокание, — он отвечал птичьими и звериными голосами. Купаясь в холодных ледяных водах, дразнил:
го-го-го-го,и гагары плачущими ребячьими голосами откликались ему. После купанья залезал с луком в камыши озера и крякал уткой: подплывали близко утята, и он, не тратя стрел, рукой хватал за шейку и зубом перегрызал горлышко. Завидев летающих чаек, горланил по-чаячьи, а во время купания умел пускать пузыри, как делают выскакивающие хариусы. Заползая в лапы кедра, в переливе свиста, подзывал рябчиков.