Сын погибели
Шрифт:
— Двести золотых, — понимая, к чему клонит капитан, предложил Фульк.
— Маловато. Если нормандцы узнают, что я вам помог, — хозяин каюты похлопал себя по шее, — моя голова рискует смотреть на это тело со стороны.
— Сколько же вы желаете?
— Триста, не считая, понятное дело, вознаграждения за спасение из речных вод и затрат на доставку вас прямехонько в Анжу. А ведь прошу заметить, до того мы держали путь во Фрисландию, а это совсем в другой стороне.
— Итого, — процедил Фульк.
— Но-но, граф, к чему скрипеть зубами? — явно любуясь произведенным эффектом, усмехнулся судовладелец. — Пятьсот монет, полагаю, достойный выкуп за голову столь родовитого вельможи.
— Хорошо, — коротко выдохнул анжуец, прикидывая, что стоит ему добраться до родного берега, и сей
— Но тут имеется еще одна загвоздка, — как ни в чем не бывало продолжал капитан. — Я, конечно же, понимаю, что, получив свободу, вы пожелаете отнять ее у меня вместе с законным вознаграждением. И потому мне хотелось бы лишить вас столь неблагоприятной для моей особы возможности. Мы, граф, сделаем так: я отвезу вас в безопасное место вне ваших земель, и неподалеку от них вы напишете письмо к отцу с просьбой собрать золото и отвезти его туда, куда я вам скажу. Если все пройдет гладко, люди вашего отца обнаружат в указанном месте записку, где будет подробно рассказано, как вас найти. На место записки они положат золото. Поверьте, если они его не положат, я об этом узнаю. И если, положив, решат устроить засаду, я тоже узнаю об этом. Тогда, скажу честно, скрепя сердце я отдам вас де Вальмонам. Поэтому в самых убедительных выражениях попытайтесь втолковать отцу, чтобы он не делал глупостей.
— Но почему я должен верить вам? — уныло отозвался Фульк.
— Я честный человек, — убежденно ответил капитан. — Да и к тому же у вас нет иного выбора.
Никотея спешила: ей казалось, что сколько бы ни было у нее времени для того, чтобы завладеть венцами обеих империй, его чертовски мало. А успеть нужно очень и очень много. Оставив Гринроя заниматься устройством рыцарского турнира, она сейчас тщательнейшим образом изучала местные особенности той многотрудной науки, которая в ее родном Константинополе звалась «искусством жить при дворе». Имена герцогов, графов, князей, епископов укладывались в прелестной головке севасты в четкие и ясные схемы, точно легионы перед боем. За считанные недели до начала грядущего рыцарского празднества ей следовало назубок — лучше всякого герольда — знать родственные связи принцев-электоров: их отношения между собой, имена и влиятельность любовниц каждого из них, жен, духовников, вкусы и интересы. Даже в храме, когда всем казалось, что новообращенная герцогиня Швабская истово молится, она чуть слышно повторяла, шевеля губами:
— Эберхард — архиепископ Майнцский из рода фон Диц, получил диоцез благодаря родству его матери с женой герцога Каринтии. Соответственно через каринтийский дом находится в родстве с австрийским, который всецело поддерживает кандидатуру моего Конрада. Стал епископом в тридцать лет, архиепископом — в тридцать семь. Имеет любовницу, а от нее — дочь и сына. Дочь необходимо сделать моей фрейлиной; сыну четырнадцать лет, растет при монастыре — надо предложить Конраду взять мальчишку себе в оруженосцы. Любит охоту, эльзасское вино, держит собачью свору…
Каждая, самая мизерная капелька информации о сильных мира сего собиралась ею и впитывалась, как впитывает скупую влагу растущий в выжженной степи цветок.
Не теряя время попусту, Никотея с мужем объезжала окрестные города, и в каждом из них молодая герцогиня улыбалась, говорила каждому, удостоенному встречи, приятные слова, походя очаровывая всех, кто ее видел и имел счастье обмолвиться словом. Она сыпала в толпы нищих медяками, беседовала с лекарями о рецептах чудодейственных снадобий, способных мертвого поднять из могилы, а заодно узнавала о недугах лиц властей предержащих, и снова улыбалась, и опять запоминала, спеша расставить фигуры на невидимой никому шахматной доске.
— Расскажи мне об архиепископе Кельнском, — обратилась севаста как-то к мужу.
— С чего бы это вдруг тебя заинтересовал старый Зигфрид? — удивленно поглядел на нее герцог Швабский, в этот самый миг намеревавшийся отправиться на охоту с дюжиной верных цоллернских дворян. — Прескучнейший, я тебе доложу, старик.
— Стыдись, Конрад, ты говоришь об архиепископе, а не о ярмарочном шуте!
— Да уж, такого шута выгнали бы из всякого балагана, —
— Достойнейший человек.
— Ха, Зигги? Слышала бы ты его проповеди! Он так бичует грехи рода человеческого, что подчас мне кажется, что, услышь его черти в аду — прости мне, Господи, мои слова! — и они бы крестились все как один.
— И что же, сам он настолько безгрешен, что с полным правом может клеймить с амвона слабость детей Адамовых?
— И пуще всего — дочерей Евы!
«А вот это скверно, — крутилось в голове Никотеи. — Праведники — худшие твари, встречающиеся среди людской породы, ибо от их благости в мире происходит больше зла, нежели от ярости иного разбойника. Что-то надо сделать с этим святошей. На столь важном месте должен находиться человек, преданный мне. — Никотея поглядела в спину удаляющегося мужа. — Старый благостник на эту роль не подходит, тем более что место архиепископа я уже обещала дяде Гринроя… Ах, несчастная Мафраз, как не хватает сейчас ее тайных знаний… Впрочем…»
— Постой! — окликнула она уже ступившего на порог мужа. — Ты и впрямь находишь, что проповеди Зигфрида Кельнского способны растопить самое жестокое сердце?
— Даже вырубленное из цельного куска мрамора, — не понимая, к чему клонит жена, обернулся Конрад Швабский. — Зачем он тебе понадобился? От его постного вида все молоко в округе скисает.
— Я думаю, что для божьего дела будет куда полезнее, когда столь праведный и вдохновенный пастырь понесет крест Господень и слово божье диким варварам севера и не станет попусту расточать пыл своей души пред теми, кто и без того свято верует в Спасителя. Неужто ты забыл, мой дорогой супруг, что точно так же, как мавры, теснящие сынов Кастилии и Арагона, как сарацины в Палестине — так и пруссы, латы, жмудь и прочие дикие кровожадные племена теснят наш мир, желая его погибели. Не там ли место первейшим ревнителям воли Господней? Пусть же Зигфрид обоснует в тех землях новый престол христианской веры, а храбрейший Генрих Лев мечом своим отвратит варваров от греховной мысли сокрушить храм Божий.
— Оно-то так, — досадуя, что любимая жена отрывает его от не менее любимой охоты, поморщился Конрад, — но если Зигфрид Кельнский и согласится отправиться к пруссам — а я думаю, он согласится на такой подвиг с радостью, то как убедить нашего соперника — герцога Баварского?
Никотея одарила мужа одной из своих восхитительных нежных улыбок:
— Иди, мой славный муж и повелитель, и ни о чем не беспокойся. Я все устрою.
Крепость Солдайя [16] всегда казалась Симеону Гаврасу абсолютно нелепой — прилепившись одной частью к высокой скале над морем, другой она будто сползала к подножию гор. Длинные стены требовали множества защитников, в то время как отсутствие воды в месте ее строительства обещало скорую и мучительную гибель гарнизону в случае правильной осады. Но, вероятно, Солдайя и не строилась в расчете на серьезного противника. Набегавшие из степи кочевники не были обучены штурмовать, а уж тем паче всерьез осаждать крепости, а промышлявшие в водах Понта Эвксинского пираты не решались нападать на генуэзскую торговую факторию, прикрытую пусть даже такой нелепой, но все же крепостью.
16
Ныне Судак.
Однако сами жители Солдайи отдавали себе отчет в том, насколько уязвима их цитадель, и без особой нужды старались не ссориться с безраздельно властвовавшим над окрестными водами Херсонесом. Просьбу архонта переправить его сына в Италию на генуэзском корабле приняли с превеликой радостью — корабль, полный товара, в Константинополе обязались пропустить без пошлин.
Конечно, генуэзцев несколько удивила затея турмарха участвовать в рыцарском турнире, объявленном герцогом Швабским в честь своего бракосочетания: прежде ромеи с презрением взирали на столь варварский способ проявления личной доблести. Но, с другой стороны, как гласила старая поговорка: «Время меняет горы», что уж говорить о людях.