Сын погибели
Шрифт:
— Я тоже помню тебя, Гарри. Помню с тех пор, когда ты просил милостыню здесь неподалеку — у ворот святого Кутберта. И был жалок, и не смел помыслить называться потомком одного из древнейших родов в Уэльсе.
— Не будем спорить о моей родословной. Ты о ней знаешь вряд ли больше, чем я. А я знаю немного. Кому известно, может, славный Эдинвейн и впрямь мой предок? Уж точно я потомок Адама, как и он. И, значит, мы с ним в родстве. В этом мире имена рождают имена, и пока новые герои не станут вести свой род от меня, будет лучше, если я стану вести
— Это самозванство и гордыня.
— Ты всегда бросал мне пенни, когда проезжал мимо. Так что будем считать, что загодя внес хороший выкуп за свою жизнь. Я помню твою доброту, отец Кеннет, и не стану платить за нее злом. Более того, и здесь, и в округе многие судачат об уме твоем столь же, сколь о доброте. То, что ты сказал о происхождении моем, — глупо. Но памятуя, чем вызваны эти речи, я не намерен карать тебя за них. Ибо не для того я призвал сюда, чтобы карать.
— Тогда для чего же?
— Я хочу предложить тебе состоять при мне.
— При тебе — побивающем мирных клириков и лишающем жизни благородных воинов, вся вина которых в том, что обнажили мечи они за правое дело?
— Ну да, при мне. Когда я стану принцем Уэльса — а я стану принцем Уэльса, — мне понадобится свой лорд-канцлер, как у британцев. И это должен быть разумный человек, знающий и почтенный.
— Отчего же ты не найдешь такого среди соратников и друзей своих?
— Поскольку я знаю, что ты неглуп, то, полагаю, тебе нравится злить меня. Если б таковые среди них были, я бы не звал тебя.
— Но я враг твой.
— Опираться можно лишь на то, что сопротивляется. Я знаю, что ты не веруешь в Спасителя из Сноудона. Но ты добр, честен и многоучен. Я знаю, ты никогда не полюбишь меня, как следует вассалу любить сюзерена, но и не ударишь в спину. Что же касается веры, надеюсь, со временем ты уразумеешь, что я прав. И то, что превыше мудрости земной, откроется тебе во всем невероятном великолепии!
— Не откроется, Гарри, сын Неведомого. К тому же у тебя не будет времени. Предрекаю, что голова твоя скатится с плахи чуть позже того часа, когда узнаешь, как иуды, пригревшиеся на груди твоего «Великого змея», предадут его. Впрочем, и без того он скоро предстанет пред благочестивейшим отцом Бернаром, дабы получить свое.
— Иуды? Бернар? Ты о чем говоришь, несчастный?
— О том, что ждет тебя, Гарри. Можешь казнить меня, как и прочих, — не отступлюсь я от слова своего. И то скажу тебе: даже если паче чаяния раздобудешь ты кознями Сына погибели древний венец Уэльса, голове твоей не удержать его. Ибо не дано грабителю и убийце править державой.
— Так ты говоришь «нет»? — Гарри поднялся из-за стола и в упор поглядел на отца Кеннета.
Отец Кеннет улыбнулся краешками губ, стараясь, чтобы это движение осталось незамеченным собеседником.
— Я скажу тебе «да», если поклянешься ты не убивать более людей Божьих. И даже над врагом своим не чинить расправы бессудно. Если воля твоя остановит грабителей и насильников,
— Да, хорошо, — как-то невпопад ответил Гарри. — А сейчас иди, мне надо подумать о твоих словах.
Если мы выпьем больше, чем надо, В канаве отыщем последний приют…разносилось под сводами корчмы,
лишь только откроют ворота ада — дохнем на чертей, и они помрут.Хозяин с укоризной поглядел на упившихся посетителей — по виду чужестранцев. На предстоящий рыцарский турнир собралось немало иноземных гостей, кого тут только не было — даже ромеи с родины доброй госпожи Никотеи сочли долгом сразиться во славу прекрасной герцогини Швабской. Эти были не ромеи. Хозяин корчмы, повидавший много приезжих в своем заведении, затруднился бы ответить, из каких мест прибыли не в меру шумные гости. Но песня их ему не нравилась. Он смотрел на горлопанов, пытаясь определить род занятий:
«Одежда небогатая, но добротная. Лица какие-то… Будто топором рубленные. На слуг не похожи, заносчивости во взоре нет — той самой, которая в один миг превращается в угодливость. На оруженосцев — тем паче не похожи. Приказчики? Тоже вроде не то. Может, какие ремесленники?..»
— Эй, — обрывая непонятную песню на полуслове, крикнул один из посетителей и поманил толстуху с кувшином в руках.
Та не поняла ни слова из всего, что произносилось дальше, но, увидев на столе пустые кружки, тут же наполнила их пивом.
— Что за дурацкая страна, — обращаясь к собутыльнику, возмутился певец, — я твержу им, что хочу вина. Не все же господам хлестать эту самую… Ну, как ее… мальвазию. Я хочу попробовать вино!
— Ага, — кивнул его визави и одним глотком переполовинил содержимое кружки.
— Дурачье, тупицы! — продолжал его приятель. — Ничегошеньки не разумеют. — Он поглядел на сотоварища помутневшим взором. — Вот скажи, что мы тут делаем? Какого дьявола рогатого мы сюда забрались?
— Ну, так это…
— Что ты мне твердишь: «Это, это»! Тащимся, как шлюхи обозные, за Сыном погибели. А к чему? Зачем? Кто скажет?
Его собеседник не проявил ни малейшего желания быть тем, кто что-то скажет, и снова уткнул усы в пиво.
— И я все думаю — как же деру дать? Прихватить барахлишко, да только нас и видели.
— Эт того… — с сомнением высказался его напарник.
— Да без тебя знаю, что опасно. Не знал бы — уж давно убег. Вот мне где все это. — Говоривший ткнул пальцами себе в район гортани. — Видеть их всех не могу! Будь проклят час, когда я бросил родную лачугу, ворота святого Кутберта, милый сердцу Уэльс! Только и осталось это гнусное пойло! — Он с ожесточением схватил кружку и выплеснул ее содержимое на пол. — Тьфу, дрянь!