Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
Шрифт:
Кое-кто из друзей уже давно поговаривал, что Руперта следовало бы представить к награде, но он так резко и яростно воспротивился, что эту мысль оставили. Его отказ (по крайней мере, он так считал) не был снобизмом «навыворот». Он не желал получать медалей за вынужденную отвагу. У него уже было их несколько с войны, но и к ним он относился теперь равнодушно. Если бы кто-нибудь представил его к медали Полярника, он был бы очень польщен, потому что эту награду давали за ценный вклад в исследования полярных областей. Но он вряд ли заслужил ее своим походом с Водопьяновым.
Однако
— Ей-богу же, это забавно, — сказал он Маевскому, но тот не видел здесь ничего смешного.
Руперт устыдился своей невежливости и стал извиняться.
— Это очень высокое отличие, — объяснил Маевский, и при этих словах лицо его приняло торжественное выражение.
— Я понимаю. Простите.
— И, кроме того, мы приглашаем вас посетить нашу страну в качестве нашего гостя в любое время, когда вы пожелаете, — вас и всю вашу семью. Вы согласны? Мы вас очень просим.
Руперту не хотелось вновь показаться циником, но приглашение Маевского вызвало у него чувство неловкости. Может быть, из-за того, что ему не удалось ни на кого повлиять в деле Водопьянова. Его это злило, хотя и не слишком (он отдавал себе в этом отчет), и в то же время настолько злило, что ему захотелось принять от русских награду, которую он отказался принять от своих., тем более что и в том и в другом случае она для него мало что значила.
— Хорошо, — сказал он. — Я возьму вашу медаль.
Маевский горячо его обнял и расцеловал в обе щеки.
— Дорогой друг! — воскликнул он. — Русские вами очень гордятся.
Руперт покраснел: ему снова стало стыдно, ибо он понял, что русские гораздо серьезнее, чем он, относятся к награде, принятой им только в пику тупицам и дуракам, которые станут его осуждать.
Странный поступок Руперта, согласившегося принять русскую награду и отказавшегося от английской медали, укрепил его репутацию бунтаря и вызвал восхищение тех, кто хвалил его за независимость.
Единственное, что сулило ему серьезные неприятности, был гнев его непосредственного начальника Филлипс-Джонса. Филлипс-Джонс обвинил Руперта в нарушении присяги и заявил, что своими публичными выступлениями о русском летчике Руперт разглашает военную тайну и нарушает требования безопасности.
— Ни в какой мере, — твердо отвечал Руперт. — Я не выдаю никаких тайн. Я говорил только о Водопьянове. Если вы не считаете себя обязанным выплачивать мне полное жалованье за все время моего отсутствия, я имею право рассматривать то, что произошло со мной в Арктике, как мое частное дело и говорить о нем все, что пожелаю.
— Это совершенно особый вопрос, — возразил Филлипс-Джонс.
Разговор происходил в бело-голубом кабинете шефа на улице Кингсуэй. Руперт попросил временно, пока он совсем не поправится, перевести его в другой отдел, чтобы ему не нужно было далеко ездить. Он чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы приступить к обработке собранных им материалов. Просить на это разрешения Филлипс-Джонса было вовсе не обязательно. Но Руперт все же решил это сделать, чтобы доказать
— Я не уверен, что это возможно, — чопорно заявил ему Филлипс-Джонс.
Но Руперту не терпелось вернуться к работе, и он позвонил своему другу Артуру Уонскому, который был у них заместителем директора. Объяснив сущность дела, Руперт попросил, чтобы ему дали временную должность в каком-нибудь другом месте, желательно в небольшом геофизическом секторе, имевшем отделение в Лондоне.
— Я это устрою, — заверил его Уонском, и вскоре Руперт, уже притерпевшийся к своей почечной болезни, расположился в крохотном помещении, неподалеку от набережной. Вместе со своими помощницами, четырьмя молодыми женщинами (кодировавшими данные для вычислительных машин), он занялся обработкой показаний своих измерительных приборов, заметок и отрывков из дневника, которые кто-то спас из разбившегося в Туле самолета.
В первый же день работы в новом помещении его разыскал озабоченный молодой американец из Центрального разведывательного управления и предложил прогуляться с ним в саду у набережной.
— Нам надо побеседовать, — объяснил он Руперту.
— О чем? Разве нельзя поговорить здесь?
Двое из многочисленных друзей Руперта, также один его двоюродный брат и один троюродный брат в звании вице-адмирала уже передавали ему, что американцы, с тех пор как он занялся делом Водопьянова, наводят о нем справки. Не дремали и русские: они посылали к нему репортеров и корреспондентов, а он с удовольствием давал им интервью, радуясь, что может насолить всем, кто отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Как вас зовут? — спросил Руперт американца.
— Олег Хансен.
— Олег? Это ведь русское имя? А Хансен — фамилия шведская. Как у вас получилось такое сочетание?
— Я из Сиэтла.
— Ага… — понимающе протянул Руперт. — Значит, вы из Сиэтла.
— Ну да…
Руперт носил спортивную куртку и ходил без шляпы, но иногда брал с собой зонтик. Он взял его и сейчас и, указав им на дверь, пригласил своего визитера:
— Пойдемте.
По дороге, на людной улице, Хансен упорно молчал, а Руперт пытался втянуть его в светскую беседу о тихоокеанских лососях, которых русские теперь разводят в северной части Атлантического океана, — вот хорошо, если им это удастся! Руперту хотелось поддразнить хмурого мистера Хансена. Но, судя по всему, этого молодого человека приучили разговаривать только в садах и парках, и он явно не желал произносить ни слова, пока они не окажутся наедине в пустынном и безопасном месте.
— Вот мы и пришли, — сказал Руперт, когда они добрались до сквера у набережной. — Здесь вы смело можете разговаривать. Ну, что вы мне скажете?
— Я, в сущности, ничего не хотел вам сказать, — невозмутимо, но все же довольно почтительно заявил Хансен. — Я, если позволите, задам вам несколько вопросов.
— Пожалуйста. Задавайте.
— Нам бы очень хотелось знать, мистер Ройс, каковы были ваши истинные намерения, когда вы поднимали всю эту историю вокруг русского летчика?
— Кому это «нам»? — спросил Руперт.