Сыновний зов
Шрифт:
Ем огурец и горюю… Прошлым летом в сенокос напросился у мамы черпать воду за нас детдомовец Вовка Блюденов. Парнишка он тихий и послушный, единственный из всех не только напуганный бомбежкой, а и раненный в бедро. Это когда эшелон с ребятишками немецкие самолеты разбомбили и он бежал степью от вагонов, фашистский летчик догнал его и строчнул из пулемета. Ладно, что одна только пуля попала…
Вовка налил воды во все посудины, а потом дорвался до огурцов, А когда явился в детдом, ему стало худо — вздуло живот, и мама с перепуганными воспитателями еле откатали Вовку на площади
— Мало ли что может приключиться, и отвечай за дитенка, а тут и своих бед-горестей полон рот, хоть взаймы без отдачи давай! — сказала тогда мама.
Не заулком, а прямиком возле колодца, мимо пожарки, заторопилась мама на работу, похвалила меня и сорвала мне пузатый белоносый огурец. Стыдно стало за самовольно съеденный огурчик, но я тянул изо всех сил бадью, и она не приметила краску на щеках. Попутно наказала нам с Кольшей натаскать воды в баню Антониды Микулаюшкиной, а она вечером протопит. Ну, и к бабушке сходить, может, ей чего нужно помочь.
Мы могли пойти к бабушке Соломее и одни, однако уговор с Осягой сдерживал нас, и пришлось ждать, пока дружок управится с домашней работой и прибежит к нам. Втроем спускаемся из нашего заулка на Подгорновскую улицу. Она тянется берегом речки Крутишки вплоть до большого моста, через который все ходят и ездят на угор, в мамино село Пески и дальше — в город Далматово. Третьей перед мостом и стоит изба бабушки Соломеи, с огородом до самой речки. Изба маленькая, одностопок, крытая пластами дерна. Не успел ее сын Федор перекрыть избу тесом — началась война и он с одногодками ушел на фронт. Он и голубей развел, и так вышло, что его голубки только и сохранились на всю Юровку.
Улица как вымерла — никого не видать. Взрослые заняты колхозной работой, а старушки да ребята на огородах полются и картошку окучивают на второй ряд. И бабушка Соломея в огороде, на коленках склонилась у морковной грядки, кажется. Значит, нам повезло и голубят сегодня достанем, но Осяга заколебался:
— Лучше ночью, ребята. Собаки у Соломеи нету, безо всякого шума и догляда уволокем голубят, а?
— Нет, Осяга, лучше днем. Ночью воры лазают по чужим дворам, их за то и бьют и судят, когда изловят, — не согласился Кольша, и я живо поддержал брата:
— Правильно! Чо мы ворье, что ли! И голубей ночью испугаем, они и улетят насовсем от Соломеи, и съест их кто-нибудь…
Посидели прямо на середине улицы недалеко от Соломеиной избы. Да на улице хоть спи, не то что сиди: неизъезженная, всю затянуло конотопом и пахучей ромашкой, и лишь возле прясел по сторонам крапива с полынью наросли. Ну даже и хорошо, не так шныряют в огороды курицы и гуси. Кольша о чем-то подумал и скомандовал:
— Ты, Осяга, шуруй к реке в кусты. И если бабушка нас заметит с Васькой, то ты ее отвлекай, знаешь чем? Пряслом тресни, будто в огород лезешь. Она и кинется за тобой. Узнать все равно не узнает, а догнать и подавно не догонит. Я сам полезу из огорода под сарай, где голубиное гнездо, а Васька останется внизу на карауле. Ладно?
—
— Не, через ограду нельзя. Из окошек Федориных видать, а она, может, дома сегодня, — кивнул Кольша на избу соседки Федоры справа. Изба ее дальше стоит, но из окон Соломеина ограда вся как есть видна.
Осяга по мосту перешел на другой берег речки, быстро сравнялся с огородом Соломеи и напротив него бродком перебрел узкую и мелкую Крутишку. Когда он скрылся в тальниковой гущине, мы пролезли в огород под вторую жердь прясла и поползли межой к амбару. Ожглись крапивой, не без того, но вряд ли кто заметил, как мы проскользнули в огород.
Между амбаром и конюшней и был сарай, а в промежутке — бревенчатая стена. Но она не достигала соломенной крыши, и Кольша по углу амбара ловко добрался до дыры и пролез под сарай. Тынок огурешника сбоку конюшни и высокая конопля подле стен скрывали нас от глаз бабушки Соломеи. И все-таки я таился с боязнью за Кольшу и дрожал, как в стужу.
Чу, захлопали крылья — это слетели голуби, потом что-то сбрякало — поди, литовку уронил Кольша, потом из-под крыши показалась лохматая голова брата и он хрипло зашептал:
— Залазь сюда и принимай голубят. Да не задави, у них еще зорек-то нету.
Мигом взобрался я по зауголкам до крыши и принял от брата сложенную вдвое фуражку с голубятами. Разглядывать некогда, скорей вниз и прочь из огорода. С фуражкой в зубах я выполз на улицу, прежде разняв крапиву и оглядевшись по сторонам. Никого нету, можно смело подниматься на ноги и ждать Кольшу.
Как ни в чем не бывало, я откатился конотопом от огорода и растянулся на улице, ожидая брата. Потный и красный, он выбрался из крапивы, отдышался и глянул в огород: бабушка Соломея по-прежнему копошилась у грядки, а голуби сидели на крыше избы. Сейчас отойдем и свистнем Осяге, чтобы оставлял свой пост и бежал к нам.
Не терпелось поглядеть голубят, да Кольша не дал раскрыть фуражку, сразу забрал ее себе. Он и Осяге коротко бросил:
— Дома посмотрим, неча середь улицы шары пялить. Не за тем лазили, чтоб кто-то увидел и отобрал голубят.
С шага перешли на бег и вперегонки домчались до нашего заулка, а там заскочили в огород и прямо на крышу сарая. Здесь-то никто нас не тронет, здесь можно вволю наглядеться на голубят. Уж не задохнулись ли они ненароком? Кольша и сам с боязнью развернул края фуражки, мы сунулись с Осягой и стукнулись лбами, но боли не почувствовали, и не до шутейной присказки было — «коко съели, еще захотели»…
— Чо за уродцы! — растерянно свистнул Осяга, а мы с Кольшей молчком рассматривали голубиных цыплят. Зобастые, синяя пупырчатая кожа в редких желтых ворсинках, головы маленькие, клювики тонкие и длинные… Неужто из этаких голопузов вырастают красивые птицы — голуби?!
Дивились на несуразных голубят, и сперва даже обидно стало: сколько страху натерпелись, на теле пупыри вздулись-забелели — до того пережглись крапивой, а тут… Воробьята и то пригляднее бывают… Смотрели и цыплята на нас — беспонятливые и беспомощные, под ними в фуражке расплывалась зеленоватая жижа…