Сыновний зов
Шрифт:
— Ничего, робята, вырастим! — ободрил нас Коль-ша, а голубята как будто ждали его голос — зашевелились и запищали, тыкаясь клювиками в лицо Осяги.
— Выкормим… — неуверенно повторил Кольша, должно быть, только сейчас и вспомнил, что зерна или печеного хлеба у нас нету, а червяков и мух голубята не едят. Мы тоже догадались, из-за чего расстроился он, и тоже испугались. Сдохнут они, загубим зря голубят, не стащить ли их обратно?
— Айда, робя, к бабушке нашей, вон у колодца она! — крикнул Кольша, и мы спрыгнули с крыши в картовник на огороде.
— У Соломеи утащили? Ох и нехорошо, нехорошо,
Приуныли мы и вовсе, как услыхали от бабушки о похоронной на Соломеиного Федора. И до того стыдно, до того жалко Соломею — хоть реви и неси голубят с повинной. Что же наделали мы, пустоголовые! И на што Осяга нас затравил голубями…
Почуткая все же у нас бабушка: повздыхала, высморкалась в запон и ласково молвила:
— Дак чо уж теперь с вами поделаешь… Растите, бог с вами! А я Соломее как-нибудь скажу, чтоб она не шибко убивалась о голубятах, не думала на детдомовцев. Растите, ребятки!
— Бабушка, а кормить-то их чем? — осмелел Кольша.
— Кормить?! А и правда, чем вы их кормить станете? Голубки-то их отрыжкой своей скармливают, а вот вы чем? Хлебного у нас с вами — хоть помелом мети, хоть гусиным крылышком — все одно, кроме пыли, ничего по сусекам не наметешь. Творожком можно изо рта, а опосля и зернышка расстараетесь.
— Спасибо, бабушка! — хором вырвалось у нас. Мы рванули огородом к нашей избе. Скорее, скорее! Творог есть, мама еще утром сунула маленьким ухватом две кринки простокваши отваривать на творог. Покуда творогом накормим, а потом о хлебном начнем думать. Можно на глубинке у заведующего Ивана Федоровича Грачева попроситься полазать под казенными амбарами, все равно есть щелки в полах, и зернышки, наверное, сыплются на землю. Иван-то Федорович не в пример бригадиру — добрый человек, нет-нет да и сунет нам по горстке гороха. А чтоб за милостыню не считали — найдет какую-нибудь работу: то телят отогнать из-под навеса, то гусей проводить от амбаров на прудок к дедушке Егору. А ведь он тоже раненый с фронта пришел, правая рука на черной повязке как мертвая висит, и сын у него, Макарка, с детства инвалид — простудился босиком на поскотине весной и хромает теперь, с костылями ходит…
Поочередно жевали творог и поочередно разевали рты, куда голубята совали свои клювики. Кольша все остерегал нас с Осягой:
— Смотрите, клювики у них мягкие, не изогните крючком! Голуби они, а не ястребы.
Изо рта и водой напоили голубят, и они перестали пищать, а глаза закрылись белой пленочкой. Уснули цыплята и головки уронили на полные зобы. Из фуражки переложили в старую тятину шапку, крытую заячьей шкурой, да куда вот ее девать? На печь бы, в тепло, но там днюет и ночует кот Мишка — ворюга из ворюг, покасть из покастей… Вон сосед Андрей Бателенок, чей огород выходит к нашему заулку, орал маме, будто кот наш изжевал все стручки сладкого гороха. Может, и верно: жрет же он бобы в своем огороде!
Сестра Нюрка ушла помогать маме стирать детдомовское белье, и мы, вытурив кота на ограду, избные двери не только плотно закрыли, а и приставили из сеней деревянной ступой. Надо сбегать на Маленькое озерко искупаться и Осяге помочь
Нашу маету мама не проглядела, пусть и не знала, почему долго не ложимся спать, а сидим с Кольшей на печи. Она подозрительно запоглядывала на нас, и лишь услыхала слабый писк, строго спросила:
— А ну, кого опять притащили?
Кольша послушно протянул шапку с верхнего голбца, и мама ахнула:
— Голубята! Полевские, што ли? Да где вы их нашли?
— Не, не полевские, а домашние!
— До-маш-ние!.. — пуще того поразилась мама.
— Ага!
— Поди, на Макарьевскую церкву лазили? — испугалась она.
Мы замешкались с ответом, и нас опередила сестра. Бабушка успела рассказать ей про голубят и про то, где мы их взяли:
— У бабушки Соломеи украли, вот где!
Ей и не хотелось расстраивать маму на ночь, не хотелось, чтобы она, рассердившись, отлупила братьев за новый грех, да вот не утерпела. Давно ли за растаскивание пороха и пистонов досталось нам с Кольшей? А третьего дня дразнили пожарника Афанасия Сабанчика. Старик привел поить лошадей к нашему общему с пожарной колодцу и не стал черпать воду, а выпоил нашу из корыта и кадушки. Ну мы и заорали с черемухи:
— Дедушко Сабанчик, вредный кабанчик! Мстили ему и за воду, и за то, что он молчал, когда мы здоровались с ним, как учили в школе. Сабан и есть, не даром прозвище ему дали такое! Но за Сабана влетело нам, ладно заступился пожарник Иван Иванович Козыренок: сказал, что Афанасий воду чужую, нашу воду, выпоил лошадям. Вот у него тоже прозвище Козыренок, а никто почему-то не дразнит Ивана Ивановича. И на каланчу он пускает нас, аж на самый верх дает залазить, откуда видно деревню Морозово и мамину родину — село Пески, и поля дальние.
Мы с братом приготовились расплатиться за голубят: с печи все равно никуда не удерешь да и ночь-ноченская на улке. Однако мама — это тятино письмо, полученное сегодня, выручило нас — не стала даже ругаться. Заглянула она в шапку и сказала:
— Божья птица голубочки, человеческая птица… Смотрите, не уморите их, хлебного ни крошки. Паек-то когда еще выдадут… А бабушке Соломее помогите полоться и картошку окучить. Слышали?
— Не уморим, не уморим, мама! — зачастили мы в ответ. — К бабушке завтра и побежим полоться. А голубята вырастут — к тяте на войну с письмом одного пошлем. Оттуда он с тятиным письмом прилетит, с тятиных слов Мухаметишин и напишет нам.
— Уж и вырастили, уж и с письмом послали, уж и почтальоном голубя изладили! — засмеялась мама. — Да где он отца нашего найдет на такой большой войне? Там живого места нету, везде одна смерть летает! Ладно, пускай голубки дома живут, на што их разлучать. Спите-ко лучше, голубятники, горюшко мое…
Легли мы с братом по обе стороны шапки и зашептались о голубях, о корме для них и о том, что не у одного Ваньки Пестова есть голуби, но и у нас. А когда выведут наши своих голубят, отдадим Осяге, потом дадим Вовке Барыкину. Ему бы надо в первую очередь: сирота он, только бабушка и дедушко на всем белом свете у него, мать померла еще до войны, а отец прошлой зимой погиб под Сталинградом. Да зарок дали: Осяге первые голубята и никому больше!