Сыны Несчастья
Шрифт:
У Эн Констанса, в Расигуэре, мне было где жить и чем заняться. Чаще всего я был с отарой, чем в деревне, на террасах или виноградниках. Я чаще бывал в пути, днем и ночью, чтобы собирать новости. Иногда я ходил в сторону Разес, иногда в сторону Сабартес — но так, чтобы не приближаться слишком близко к Монтайю. Во время своих вылазок я встречал других пастухов, с которыми я был в прекрасных отношениях и которые рассказали мне хорошие новости о младших братьях. Хотя они остались одни в Монтайю, это продлилось недолго. Мой брат Бернат, самый младший из тех, кого арестовали, был освобожден первым. Он вернулся в Монтайю под конец сентября, вместе с несколькими другими людьми. Он тут же занялся тем, чтобы зарабатывать на хлеб младшим. В декабре вернулись также мои отец и мать, и моя сестра Раймонда Марти.
— Но все в руках графа и Церкви.
Мои отец и мать вынуждены просить милостыню. Опустошенные тюрьмой, запуганные допросами, они живут в окаменевшей от страха Монтайю. Они должны жить в одном месте и ожидать, пока их вновь не приведут в Каркассон к инквизитору для выслушивания приговора. Мой младший брат, Бернат Маури, был более свободен в передвижениях. Поскольку он был малолетний, инквизитор не предъявил ему более тяжких обвинений. Он постарается бежать в Сердань, сказал он мне, как уже сделало много таких, как он, молодых людей, пытаясь строить новую жизнь вдали, вне досягаемости Инквизиции. Как Пейре и Раймонд Изаура из Ларната, как Арнот и Гийом Маурсы из Монтайю. Как Раймонд Баралье из Жебец. Брат спросил, хочу ли я уйти вместе с ним. Я сказал ему, что пока еще нет. Что я попытаюсь спасти всё, что еще можно спасти, и по крайней мере, помогать нашим старым родителям и младшим братьям. Но вновь отчаяние и смертная тоска овладели мною, и я схватился за голову и застонал. После того, что произошло, я не знал, что делать, совсем не знал… В пользу моего выбора остаться говорило то, что наши родители слишком стары и больны, чтобы преодолеть перевалы и бежать по ту сторону гор. Они будут ожидать своего приговора в Монтайю. Они говорили, что почти ни в чем не признались. Возможно, их приговор не будет таким суровым? Возможно, они смогут начать жизнь заново?
Когда мой брат Бернат возвращался в Монтайю со встречи, которую я ему назначил в Доннезан, он нес для наших родителей тугой кошелек, который я для них передал. Шестьдесят больших турнусов серебром. Достаточно приличная сумма. Какое–то время они могут ни в чем не нуждаться. Может, если я сумею, то вскоре передам им еще что–нибудь. Если я сумею, если Бог так захочет… или, скорее, если Монсеньор Жоффре д'Абли так захочет. Или дьявол. Но удары падали один за другим.
Я испытавал такую тоску по братьям, Гийому и Раймонду, которых инквизитор не освободил, а продолжал допрашивать. Какое–то время меня преследовала дурацкая мысль, что Гийом Белот, следуя везде за моим братом Гийомом Маури, попался вместе с ним на крючок инквизитора, и что, может быть, они так и остались неразлучными, и даже сидят теперь в одном застенке. Но потом я узнал, что и моя младшая сестра Гильельма, и она также во власти Инквизиции, что ее поймали в Тулузэ ищейки инквизитора Бернарда Ги, когда она пыталась спасти Мессера Пейре из Акса. Храбрая девушка, добрая верующая! Ее арестовали чуть ли не в одно время с добрым человеком. Ее держали и допрашивали в Тулузе, а потом перевели в Каркассон, в распоряжение Монсеньора Жофре д'Абли. И я не знал, где Бернат Белибаст, даже не знал, жив ли он еще.
Я изо всех сил сопротивлялся соблазну бежать, ринуться в путь зимой, по снегам, как я уже проделывал раньше, по совету славного Гийома Бенета из Монтайю, который ныне уже умер в Муре Каркассона. Я знал, что куда бы я не ушел, везде смогу зарабатывать себе на жизнь — такой пастух, как я, почему бы и нет? Однако я сопротивлялся. Из всей моей семьи только я один был еще по–настоящему свободен, только я один способен был еще попытаться разорвать пута и обломать рога судьбе. Я знал, что на Монтайю уже начали обрушиваться приговоры. Самыми первыми пали приговоры против умерших и против домов. Как можно судить дома и мертвых? Я полагал, что если инквизиторы осуждают камни, то в этом у них есть какой–то интерес. Трупы добрых верующих, тела тех, кто умер, как они говорили, в еретической заразе, исторгались с кладбищ, их волокли по улицам в корзинах, чтобы сжечь, как падаль, на площади в знак их вечного проклятия. А дома, их бедные дома, где они слушали проповеди и молитвы добрых людей, должны были быть разрушены до основания и сожжены.
Я не мог думать о Монтайю без ужаса. Какова она теперь, Монтайю, деревня моего детства — такая же, как теперь, увы, выглядят столько других деревень? Я хорошо мог себе это
И когда настанет наш черед, откуда нам взять мужества, где взять надежду? Голос Добра умолкает для нас. Добрые люди точно так же попадают в сети инквизиторов, и, один за другим, покидают этот мир и достигают небес через нестерпимую боль смерти в огне. После юного святого Жаума из Акса Монсеньор Жоффре д'Абли сжег другого юного святого, Арнота Марти из Жюнак. Потом доброго человека Андрю из Праде, вместе с его товарищем, добрым человеком Гийомом из Акса. Это в Каркассоне они сожгли их всех, на песчаном откосе для костров, на берегу Од, под высокими стенами королевского города, города епископа и инквизитора. И на том месте они сожгли столько добрых людей и даже верующих. И добрую На Себелию. И юного Арнота Белибаста.
Вернувшись из Акса, один из пастухов, родом из Тиньяк, рассказал мне, что в октябре, в Тулузе, перед кафедральным собором Сен — Этьен был сожжен добрый человек Амиель из Перль. Его поймали немногим позже Мессера Пейре из Акса. Как и юный святой Жаум, он объявил голодовку, потому что не хотел жить во власти инквизитора. Монсеньор Бернард Ги, инквизитор Тулузы, вынужден был сжечь его в спешном порядке, покуда он был еще жив. У него не было времени переводить его в Каркассон, к Монсеньору Жоффре д'Абли.
Но они все еще не сожгли Мессера Пейре Отье, которого долгие месяцы держали в Муре Тулузы. Чего они ждали от него, старого человека Божьего, Старшего нашей Церкви, неужели надеялись на его зрелищное отречение? Какую ужасающую и гнусную церемонию готовили они для него? Я стискивал зубы и говорил себе, что, по крайней мере, никто не знает, куда ушли добрый человек Фелип и Гийом Белибаст, потому что по их поводу до меня не дошла ни одна трагическая весть. И не только о них, но и о Раймонде Фабре, юном Рамонете, и о Пейре Сансе из Ла Гарде, который был душой религиозного сопротивления в Лаурагэ.
И я заставлял себя думать о других добрых людях Божьих, имен которых я никогда не слышал, и лиц которых никогда не видел, но которые все еще ждут меня, в тайных убежищах мира сего. Все еще невредимые, избежавшие травли Церкви, которая сдирает шкуру.
Вне досягаемости. Все еще.
ГЛАВА 32
ЛЕТО 1310 ГОДА
«А тех, благих, кто желает твердо держаться своей веры, враги, когда они попадают им в руки, распинают и побивают камнями, как они поступали с апостолами, когда те отказывались отречься даже от одного слова истинной веры, которой они придерживались. Ибо есть две Церкви: одна гонима и прощает, а другая всем владеет и сдирает шкуру; и только та, которая бежит и прощает, только она следуют прямой дорогой апостолов; она не лжет и не обманывает. А та Церковь, которая всем владеет и сдирает шкуру, это Церковь Римская.»
В первые дни весны я узнал о смерти на костре в Каркассоне доброго человека Фелипа.
Те, кто принес мне эту весть, и кто слушал его приговор, говорили, что его поймали в конце зимы, в Лаурагэ, агенты инквизитора Бернарда Ги; что сначала его держали и допрашивали в Муре Тулузы, потом перевели в Каркассон, в распоряжение инквизитора Жоффр д’Абли. Как и всех еретиков Сабартес, пойманных в регионе Тулузэ. Как мою сестру Гильельму. Нераскаявшийся еретик, Фелип. И его тоже сожгли, как и других, на берегу Од. Я стоял, прислонившись к огромной массивной скале Планезес, в том месте, которое я любил, потому что здесь мир казался мне тихим и прекрасным — даже если я знал, что это всего лишь иллюзия. Я присел на корточки и растирал между пальцами кусочки слюды и крошащуюся скальную породу, и я сказал себе, что я, наверное, возьму немного денег у Арнота де Н’Айглина, которому я из осторожности доверил всё, что у меня было, и рискну пойти в Каркассон.