Сыны Несчастья
Шрифт:
Но то, что мы еще могли потерять, все мы, было еще большим. Наши души. Наши души, упавшие с неба, упавшие дождем вслед за соблазнительным и злодейским ветром дьявола.
В первые дни октября мы пустились в путь. Вместе с овцами Раймонда Борсера мы спустились зимовать на пастбища Фликса, в епархию Тортозы. Иногда, особенно в первые вечера, мне приходилось нести Арнота на плечах, как уставшего ягненка. Но понемногу его ноги стали наливаться силой. Путешествие на юг, среди необозримого моря овец, было для него удивительным и восхитительным; он никогда раньше не видел даже оливкового дерева, а в его глазах я замечал отражение своих первых открытий зимы 1306 года. На этот раз на меня снизошло что–то вроде светлого успокоения, даже можно сказать, утешения — и так было, чем дальше я продвигался на юг.
И, улыбаясь, я сказал младшему брату, что, возможно, отныне вся наша жизнь будет проходить в пути, между серебряными вершинами Пиренеев и золотистой землей сарацин. Он поднял на меня испуганный взгляд и ответил, что, в таком случае, он бы предпочел вернуться в Монтайю.
Город Фликс, белый и гордый, свернулся спиралью на излучинах реки Эбре, сияющей под прозрачным зимним небом между поросшими
Той зимой, если, несмотря на окот, у меня появлялось свободное время, я ходил с Арнотом в оливковые рощи, где он с засопливленным носом плел корзины замерзшими пальцами вместе с другими мальчиками. Мне нравилось слышать, как он все чаще и чаще смеется.
На Пасху мы возвращались в Пючсерда, и день за днем видели, как вздымается перед нами снежная линия Пиренеев. В Бага, преодолевая труднопроходимые ущелья Сьерра де Кади и гоня перед собой овец, я встретил Гийома Маурса из Монтайю.
Да, тогда я встретил тебя в первый раз, Гийом. Как и я, ты был беглецом из–за ереси. Одним из двух парней, которых в прошлом году на пастбищах Мерен разыскивали Раймонд Клерг и лейтенант графского кастеляна. Ты мне сказал, что нанялся пастухом к Бертомью Кампиньо, из Бага. Мне не доводилось часто тебя встречать — я почти не видел тебя со времен Монтайю: теперь у тебя была крепкая мужская фигура, черная борода, делавшая твое лицо суровым, и недоверчивый взгляд, в котором, конечно же, были виноваты Несчастье и страх. Мы ни слова не сказали друг другу о Монтайю: мы только обменялись рукопожатием и пообещали себе рано или поздно встретиться — и, как видишь, мы в порядке, и всё–таки встретились.
Но той весной, в Пючсерда, мой хозяин, Раймонд Борсер, принял меня достаточно холодно. Он отвел меня в сторону и сказал, что хочет со мной поговорить. Я предчувствовал, что так оно и будет, когда возвращался. Догадаться было не так уж трудно. Этого стоило ожидать. В моем взгляде, как и во взгляде Гийома Маурса, было слишком много от Несчастья и страха, и, конечно же, это был мрачный взгляд. Для меня горный балкон Сердани был словно наблюдательным постом, откуда я мог смотреть на Сабартес, на графство Фуа, откуда я мог ожидать новостей. Но это Раймонд Борсер боялся и недоверял мне. Чем же я был скомпрометирован? В марте, перед моим возвращением, скотовод из Пючсерда спускался в Акс, где встречался со своим кумом, Бертомью Буррелем. Они говорили обо мне. Раймонд Борсер смотрел на меня искоса. Он цедил слова достаточно озабоченно, но холодно, хотя и с некоторым колебанием. У его коллеги из Акса были большие проблемы. Всю его семью вызвали, чтобы давать показания перед заместителем инквизитора Каркассона. Его самого, Бертомью, выпустили очень быстро. Он всегда чувствовал по отношению к ереси только неприязнь и раздражение, и сумел это доказать. Но его жена Эксклармонда и невестка Беренгария остались в Муре Каркассона. Его сын вышел с крестом. Вот как быстро процветающий дом может придти к упадку и позору.
Я не мог скрыть, что эта новость меня задела. Я думал еще и о Мондине, маленькой служанке обеих дам, дочери старого Берната Изарна из Монтайю — я не знал, что сталось с ней в связи с этим несчастьем — Раймонд Борсер ничего об этом не сказал. В связи с Несчастьем, постигшим и мою семью, Бертомью Буррель не преминул перечислить Раймонду Борсеру длинный список преступлений и бед, обрушившихся на Маури из Монтайю из–за ереси. Дом сожжен, имущество конфисковано, отец, мать, дочь и трое сыновей в тюрьме. Мне хотелось закричать, что в Муре Каркассона осталось не так уж много Маури. Что двое из них уже умерли там, мой брат Гийом и сестра Гильельма. Кто следующий? Моя престарелая мать? Мой бедный отец? Но сейчас мне пришлось стиснуть зубы и молчать. Этот серданьский скотовод всего лишь изложил мне свои резоны: для него было абсолютно неприемлемым компрометировать себя связями с сыном погибели. Он не хотел иметь ничего общего с еретиками графства Фуа, и это было совершенно ясно. Он не знал, что может произойти в Сердани, но в одном был уверен: с ним не должно случиться того, что произошло с Бертомью. И потому он советует мне собрать вещички, получить плату, взять младшего брата за руку — и убираться куда–нибудь подальше, хоть к самому дьяволу, если я так желаю. Тем более, что, как ему кажется, мои родичи ему поклонялись.
Я лихорадочно думал. Пока он говорил и пыхтел злобой, я, наоборот, овладел собой. Когда он закончил, я ответил ему как можно мягче и весьма серьезным тоном, чтобы убедить его, что я, со своей стороны, никогда не был замешан в ересь. Что я оставил дом и семью еще подростком и посвящал все свое время овцам и дальним перегонам.
Арнот и я оставались в Сердани всё лето. Нам нечего было бояться в горах. В горах пастухи — короли. А потом мы пойдем дальше. Пока не очень далеко. Пока что я должен жить так, чтобы до меня доносились слухи о земле д'Айю, где жили мои родные, посреди несчастья и страха.
ГЛАВА 35
ИЮЛЬ 1311 ГОДА
«Но мы верим, что в божественную эпоху увидим новое небо и новую землю… И там мы найдем святой и ангельский трон Отца, о котором Даниил провозгласил: «тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли пред Ним». (Дан.7:10). И об этих делах и творениях, которые там будут, сказал и Апостол: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его.» (1 Кор. 2, 9)»
Я никогда не забуду того лета на высотах Сердани. На пастбищах Мора и нагорьях, где стояли орри, между Пюч Карлит и долиной Антвейг. Тем летом, среди пастухов, охранявших отары в Пючсерда, нас, сыновей Маури, было трое. Арнот и я пасли овец Раймонда Борсера, но наш брат Жаон теперь уже считался одним из многочисленных пастухов Пейре Ильета. На Пасху он прибыл из Капсир, один–одинешенек, всего–то двенадцати годков от роду, худой, загорелый и решительный, совсем как маленький мужчина, чтобы тоже попытаться наняться на работу в Пючсерда. Вскоре, когда у нас выпало немного свободного времени, он мне подробно рассказал, как очутился в Капсир: его привел туда наш кузен из Керигут, и поселил у человека по имени Жакме, из Виллефранш. И там он начал учиться ремеслу пастуха у еще одного беженца из Сабартес — Арнота Отье.
Услышав это имя, я вздрогнул. Жоан смотрел мне в глаза пронзительным взглядом с зеленоватыми искорками.
— Да, — сказал он мне без улыбки, — Отье родом из Мерен. Это родственник добрых людей из Акса. Я, можно сказать, с ним не расставался. Он говорит совсем как наш отец.
Я обнял младшего брата за плечи. Его плечо было крепким и угловатым. Но здоровья ему было не занимать. Когда Арнот услышал, что мы упомянули отца, он бросился к нам. Он положил голову мне на колени и заплакал. Жоан продолжал свой рассказ. Он сказал мне, что когда его хозяин больше в нем не нуждался, то дал ему расчет. И он не знал, куда же ему идти, а возвращаться обратно к дяде Эстев, в Доннезан, ему не очень–то хотелось. И тогда Арнот Отье помог ему. Он сказал, что у него есть племянник, Пейре Кортиль, пастух у Пейре Ильета, в Пючсерда, и он сможет помочь ему наняться на работу. И что в Пючсерда остались еще двое братьев юного Маури, Пейре и Арнот. Жаон заработал в Капсир кошель серебра. Через два дня он уже был в Сердани. Когда он пришел к Раймонду Борсеру, чтобы повидаться со мной, он уже работал на Пейре Ильета вместе с Пейре Кортилем. Я похлопал его по плечу. Он расторопный малый, крепконогий, знает, чего хочет. И уже сумел стать хорошим пастухом. Он поднял ко мне худое и бледное лицо в обрамлении темных волос, растрепанных, как шерсть молодого лабрита.
И вдруг, словно в каком–то ошеломительном просветлении, я узнал в чертах его лица сначала черты моего брата Гийома, а потом сестры Гильельмы. Два лица, исчезнувших из этого мира. Только мы, трое Маури, еще оставались под вольным небом. Двое других братьев гнили в тюрьме.
Пастбища Мора принадлежали одновременно цистерианским монастырям и городу Пючсерда. Это были лучшие пастбища в высокогорной Сердани. Величественные золотистые вершины, возвышавшиеся над остатками буковых рощ, куда добирались только крючковатые сосны. Там можно было ходить разными дорогами — пасти овец в рощах, между стволов, когда наступало гнилое время, или, наоборот, палило солнце; на высотах, где ветер колыхал травы, когда воздух был прозрачен. На лугах произрастало множество трав, которые особенно нравились животным; повсюду рос лакричник — им пропахло молоко для сыров. А чтоб облегчить работу людей, монастырские пастухи оставили нам лучшие загоны, которые я когда–либо видел — целые улицы с коридорами для прогона скота, хорошо спланированные, где каждый камушек стоял на своем месте; большие, удобные летники, где каждый из нас мог найти себе место, не повышая для этого голоса. Большие, выстроенные из камня избы, где мы удобно устраивались на мягких подстилках из папоротника, а в толстых стенах было множество ниш, куда можно было положить пожитки и поставить свечу. Иногда даже попадались маленькие окна, пропускавшие дневной свет. Перед низкими дверями стояли длинные каменные лавы, где можно было погреться на солнышке. Одним словом, рай для пастухов… Мне также нравилось, что все это находилось не так уж далеко от города. Для меня было удивительным, что в разгар летних выпасов я мог чувствовать себя настолько близким к обществу людей. Тем летом я три или четыре раза спускался в Пючсерда, когда чувствовал в этом нужду или желание. К тому же нас, пастухов, было достаточно много, чтобы на несколько часов я мог оставить на них своих овец и младших братьев. Вот так все и произошло, — в конце июля месяца, одним воскресным утром в разгар ярмарки в Пючсерда, когда за площадью церкви Богоматери я наткнулся на того, с кем вот уже два года потрял всякую надежду встретиться. Я как раз шел попросить оливкового масла и вина у Раймонда Борсера, поменять кремень в огниве и взять немного потрохов для сыров. Я был в гуще толпы, как вдруг кто–то схватил меня сзади, отчего я очень испугался. Я даже подумал было, что это какой–нибудь агент Инквизиции, но потом я узнал голос, произнесший мое имя, голос, прозвучавший для моего уха с нотками какой–то забытой страсти.