Сыщик и вор - братья навек
Шрифт:
Молчание.
– В штрафной изолятор его, в камеру восемь.
В ШИЗО так в ШИЗО. Лишь бы только не работать...
В камере восемь парились «петухи». Об этом ему с насмешкой бросил «попкарь», спровадивший его до «хаты».
– Только не вздумай сказать им, что ты вор, – предупредил он.
Мог бы и не предупреждать. «Дырявые», они же «неприкасаемые». Эти люто ненавидят воров, благодаря которым на зонах их унижают, издеваются. Только скажи им, что ты причисляешь себя к «черной масти», тут же опустят тебя. И все, выше «петуха» уже никогда не прыгнешь. Каждый будет только рад плюнуть тебе в лицо,
А еще, рассказывал ему как-то Голландец, к «обиженным» нельзя прикасаться, есть с ними из одной тарелки. У них даже своя посуда, пробитая гвоздем, чтобы порядочный человек ненароком не опоганился. И «очко» в сортире свое. Только справь туда нужду, самого тут же опустят.
Так как же ему тогда быть? Ведь в камере только одно «очко» и туда справляют нужду «петухи». Похоже, влип он круто...
– Они этого не узнают, – резко разворачиваясь к надзирателю, сказал он. – Я просто в эту хату не пойду!
– Что?! – от изумления тот даже разинул рот.
– Не пойду, и все тут!
Женя гордо вскинул голову, и тут же мощный удар в живот опрокинул его на пол. «Попкарь» начал бить его ногами. Он не сопротивлялся. Пусть бьет, пусть до полусмерти изобьет. Тогда его не в камеру к «дырявым» отправят, а в лазарет, к «лепиле».
Скоро к «попкарю» присоединился еще один коллега. Ногами они работали от души. Еле живого Женю куда-то поволокли. Куда именно, он понял, когда очутился в крохотном помещении с бетонным полом. Ни сесть, ни встать.
В карцере он пробыл два дня. Они показались ему вечностью. Избитое тело нещадно болело, его колотила дрожь, ноги подкашивались, он то и дело впадал в забытье. Хотелось умереть, лишь бы только вырваться из этого ада. Он не помнил, как его вытаскивали оттуда, как тянули за ноги по цементному полу. В голове все перемешалось. Как из тумана перед его мысленным взором выныривали мама и отец. «...Нельзя, сынок, воровать...» Издалека улыбалась Лена. «...Я хочу тебя... Иди ко мне, здесь так хорошо...» Выплывали влюбленные глаза Вали. «... Я буду тебя ждать...» Он не знал, где он находится, что с ним делают, куда тащат. Но все стало на свои места, едва он оказался у знакомой железной двери. Его собирались бросить в камеру к «петухам». Круг замкнулся.
– Нет!!! – Женя сделал последнее усилие и вырвал свои ноги из рук «попкарей».
Рывком поднялся на ноги, отскочил в сторону и застыл в боксерской стойке. Пусть это будет последний в его жизни бой.
– Во дает! – изумился надзиратель.
– Настырный пацан! – добавил второй.
И оба набросились на него. Крепкие, здоровые, они смяли его в один миг. Пару раз ударили в лицо, несколько раз – в живот. И, выбив из него дух, бросили в камеру.
Очнулся он от прикосновения мужских рук.
– Нет!!! – закричал он, отползая по бетонному полу назад.
– Эй, ты чо, Скрипач? Это же я, Голландец!
И точно, перед ним вырисовывалась озабоченная физиономия кента по пересылке.
– Ты?!. Но меня же к «петухам» вроде как бросили...
– И «петухи» у нас есть, – рассмеялся Голландец, тыкая пальцем в дальний угол просторной камеры. – Хочешь?
– Уж как-нибудь...
Он и представить себе не мог, что с мужиком можно как с женщиной.
– Это ты пока так говоришь. А когда
– Это не по теме... Где я?
– У своих... Слыхали мы о твоей канители. Круто тебя в оборот взяли. К «дырявым» на съедение хотели бросить. Козлы! А ты, я смотрю, пацан зубастый. Будет из тебя толк...
Оказалось, что не зря он пер буром на надзирателей. Избили они его, промариновали в карцере, а затем сжалились, потому и бросили в обычную камеру. А там и воровская прослойка была. И Голландец туда днем раньше залетел.
– Слабину дал Хозяин, – рассказывал ему Голландец, когда он с пола перебрался на нары. – Прижали его таки «законные». На бунт зону подымут, если он воров ссучивать не перестанет. А ему «полкана» на погоны навесить должны. Вот он и ссытся. Наши здесь теперь законы. Только один второй отряд, мать его так, и держится... А вот тебя «кум» в оборот крепко взял. Но это ему вожжа под хвост попала. Уже успокоился... Только «отрицаловку» он давить все одно будет. Это его хлеб. Так что сладкой жизни не жди...
– Только к «петухам» пусть не бросает...
– А с Хозяином уже Король базарил, «смотрящий» наш. Шибко возмутило его, что воров к «опущенным» на съедение кидают. А слово Короля большой вес и для Хозяина имеет. Отвязались от тебя. Но все одно от «парилок» вроде этой никуда не денешься... Ну и в «кастрюле» тебя попарить могут. Ты там уже побывал...
Женя невольно вздрогнул, вспомнив ужасы карцера. Но лучше уж это, чем «петушня».
Как и предупреждал Голландец, ШИЗО для него стал домом родным. Отказался работать – в штрафной изолятор. Нагрубил начальству – туда же. И карцер иногда навещал. Но бить его больше не били.
Года через четыре в зоне окончательно установилась воровская власть. На «отрицаловку» администрация смотрела уже сквозь пальцы. За невыход на работы в ШИЗО еще сажали. А если на работу вышел, но ни хрена не делаешь, тогда живи спокойно.
Женя огрубел, заматерел. Из мальчика превратился в мужчину. На зоне он чувствовал себя вольно, как будто здесь родился, вырос и собирался прожить всю оставшуюся жизнь. За «стукачами» он не охотился, для него они как бы вовсе и не существовали. Хотя все же одного пришлось собственноручно насадить на заточку. И, конечно же, никто ничего не видел. Он не любил чуханов, тех, кто не следит ни за собой, ни за своей одеждой. С его подачи продырявили трех грязнуль. Правда, сам он о них не марался. Он вообще избегал мужеложства. Не по нем сии забавы. Мерзко уж больно.
Издеваясь над чуханами, себя он держал в полном порядке. Роба на нем всегда чистая, выглаженная, сапоги блестят. Нательное белье стирал себе сам, и каждый день. Можно было, конечно, шнырей припрячь, но ему западло было, чтобы к его белью прикасались чужие руки.
Времени в неволе он зря не терял. Упражнял свое тело. Вычислил одного мужика, который чуть ли не в совершенстве владел карате. Брал у него уроки. И о фехтовании не забывал. Частенько устраивал поединки на ножах. Дрался и с мужиками, и с ворами. Вместо ножей в ход шли заточенные черенки алюминиевых ложек. Бились до первой крови. Но все же смертельных исходов избежать удавалось не всегда. Но тут уж винить некого. На поединок выходили добровольно.