Сыщик
Шрифт:
— Господа Кубичек и Шикльгрубер как раз и обитают в тех апартаментах, куда я по просьбе господина Вадецкого поселила вашего изобретателя. Речь, правда, не идет о взыскании каких-то долгов? Господа Кубичек с Шикльгрубером, должна вас предупредить, мне давно задолжали, так что у меня есть преимущество…
Бестужев галантнейшим образом раскланялся:
— Могу вас заверить, что ни о каком взимании долгов речь не идет. У меня дело совершенно другого свойства…
— О! — воскликнула хозяйка, добавила что-то на местном диалекте и, честное слово, просияла. — В таком случае вы, быть может,
Игра лежала на поверхности: ну, разумеется, любой неожиданный доход для ее постояльцев означал для нее самой возврат долгов…
— Не исключено, фрау Бирке, — сказал Бестужев веско. — Вовсе даже не исключено…
И двинулся к лестнице. Поднявшись на второй этаж, он оказался в длинном узком коридоре, по обе стороны которого тянулись двери. Крепенько припахивало вареной капустой, ваксой и пылью, стояла тишина, только в дальнем конце коридора из дверей доносились тоскливые скрипичные рулады. Бестужев поморщился: он никак не мог себя отнести к знатокам серьезной музыки, но даже на его непросвещенный взгляд неизвестный скрипач мастерством не блистал.
Оказалось, что визгливые фиоритуры скрипки доносятся как раз из-за двери номера одиннадцатого. Бестужев без церемоний постучал — громко и напористо.
Вскоре скрипка умолкла, скрежетнула щеколда. Перед Бестужевым стоял совсем молодой человек, небритый, с растрепанной артистической шевелюрой, одетый с великолепной небрежностью истого представителя богемы. Как и следовало ожидать, в одной руке у него наличествовала скрипка, в другой — смычок.
— Господин Шикльгрубер? — вежливо осведомился Бестужев.
— Кубичек, — поправил молодой человек. — Август Кубичек. Адольф скоро придет… вы не по поводу ли акварелей?
— Пожалуй, — сказал Бестужев, на ходу продумав нехитрую уловку, позволившую бы ему сюда проникнуть и остаться на некоторое время. Судя по убогой обстановке и долгам, неведомый Адольф рад будет любому покупателю…
Юноша моментально изменил меланхоличное выражение лица на самое доброжелательное, отступил в глубь крохотной прихожей, сделал приглашающий жест рукой со смычком:
— Прошу вас, прошу вас в студию!
Бестужев вошел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Помещение, пышно поименованное «студией», было довольно обширным и с первого взгляда позволяло себя опознать как пристанище людей творческих: справа от единственного окна на подставке располагались труба и тромбон, на ветхом столике громоздились кучи нот, а слева стояло несколько подрамников с загрунтованными холстами, на протянутой поперек «студии» веревке висело не менее двух дюжин акварелей, прикрепленных прозаическими бельевыми прищепками, на таком же ветхом столике лежали палитры, мастизины, кисти и карандаши. Попахивало краской и скипидаром. В глубине «студии» виднелась невысокая дверь, ведущая, должно быть, в спальню. Как Бестужев ни осматривался, видел только предметы, имевшие отношение к живописи и музыке. Никаких следов аппарата Штепанека… да и самого Штепанека не видно…
— Вот, извольте! — отложивший скрипку Кубичек широким жестом
Бестужев, подойдя вплотную к развешанным на веревке акварелям, испытал чувство, что уже видел однажды похожие. Та же рука, те же сочетания красок, тот же росчерк в уголке…
Ага! Он вспомнил Шантарск, обед у Аргамакова и его рассказ о забавном венском художнике, нищем и юном, у которого Аргамаков из чистого человеколюбия и филантропии приобрел парочку картинок. Да, именно Шикльгрубер…
— Я, откровенно вам признаюсь, к знатокам причислить себя не могу, — сказал Бестужев с обезоруживающей улыбкой. — Не беру на себя такой смелости. Картины оцениваю исключительно по принципу «нравится» и «не нравится». Вы, как человек искусства, можете такую точку зрения осмеять…
— Ну что вы, — серьезно сказал Кубичек. — По-моему, вы проявляете редкостное здравомыслие. Такая позиция лучше, чем невежественная болтовня дилетантов, мнящих себя знатоками… Чем изволите заниматься?
— Коммерция, знаете ли, — сказал Бестужев, делая неопределенный жест. — Вы правы, напыщенные дилетанты выглядят смешно… Что до меня, я просто-напросто люблю время от времени приобрести пару-другую картин исключительно потому, что они мне нравятся, радуют глаз… — Он усмехнулся. — Пожалуй, это можно считать некими проблесками духовности, а?
— Ну конечно же! — кивнул музыкант. — То, что вы испытываете потребность в изящном, уже само по себе говорит о зарождении духовности… Вам приглянулось что-нибудь?
— Вот этот вид замка, пожалуй… И этот лесной пейзаж… В отсутствие вашего друга Адольфа рано заводить разговор о ценах?
— Ну что вы! Наоборот! Мы с Адольфом старинные друзья, и мне прекрасно известны цены… — Скрипач отвел глаза и с решимостью человека, бросающегося очертя голову в холодную воду, выпалил: — Две кроны… За каждую акварель…
Судя по его опасливому виду, он запросил чрезмерную, на его взгляд, цену и в любой момент, сразу видно, готов был уступить. «Ладно, — благодушно подумал Бестужев, — я готов вас побаловать, юные гении, на фоне умопомрачительных ассигнований и эти расходы выглядят смешно…»
— Право же, господин Кубичек, вы излишне скромны, — усмехнулся он. — На мой непросвещенный взгляд, вы занижаете цену, и каждая работа стоит не менее пяти крон… — он показал тростью. — Я, пожалуй, возьму вот эти десять…
— Десять? — пролепетал скрипач, невольно расплываясь в улыбке.
— Десять, если вы не против. Вы позволите? — Бестужев хладнокровно принялся, разжимая прищепки, снимать акварели одну за другой.
Закончив, положил их аккуратной стопочкой на край ветхого столика, рядом с кистями в мутном стеклянном стакане, извлек из бумажника две двадцатикроновых золотых монеты и одну наполовину меньше размером, в десять крон.
— Вот, извольте, — протянул он деньги.
Не в силах скрыть оторопелости, молодой музыкант осторожно взял монеты, так, словно они могли обжечь, положил их на ладонь, присмотрелся завороженно, сжал кулак.