Сюзанна и Александр
Шрифт:
— Пойду погляжу, что там с ужином, — произнесла Стефания, откладывая вышивание в сторону.
Едва она ушла, со двора донеслись стук копыт и чьи-то веселые голоса. «Вероятно, Аврора вернулась», — подумала я. Через некоторое время она появилась на террасе — в нежно-зеленой амазонке с широкой разлетающейся юбкой, под которую были надеты узкие облегающие брюки для верховой езды. В руках Аврора еще держала хлыст, а сама была растрепанная, разрумянившаяся, веселая.
— Аврора, как можно? — спросила я укоризненно. — Ты уехала едва ли не на рассвете, а теперь уже почти вечер! Где вы
— Дени возил меня в Булонский лес. Да ведь я и не обещала вернуться скоро. День такой чудесный…
Взмахнув юбкой, она села рядом со мной и стала снимать перчатки. Улыбка не сходила с ее лица — видимо, она была просто не в силах не улыбаться.
— Знаешь, мама… — шепнула она чуть смущенно. — Дени такой милый, любезный, внимательный… Словом, хороший.
— Я рада. Правда, мне кажется, вы чересчур часто видитесь. Я даже не понимаю, когда он успевает учиться. Ведь он почти каждый день тебя приглашает.
— Да, — подтвердила она, кивая чуть лукаво. — Я подозреваю, что из-за меня он и не учится вовсе.
— У него будут неприятности.
— Зато сейчас мы так весело проводим время!
— Видимо, — сказала я осторожно, — нет смысла спрашивать, нравится ли он тебе.
— Да, мама! Еще как! Мне ни с кем не было так приятно!
Я внимательно смотрела на юную Аврору, стараясь вникнуть в ее настроение, понять и сделать правильные выводы. Я не могла ошибиться в догадках: она увлечена, и увлечена искренне. Она не строит каких-то расчетов, и ее зарождающееся чувство к молодому Брюману — это искреннее чувство. Вот почему я так боялась за нее. Это и заставило меня произнести следующие слова.
— Послушай меня, детка, — сказала я. — Послушай, это серьезно. Я не хочу обидеть тебя никакими подозрениями.
— О чем ты, мама?
— О том, что ты не знаешь жизни. Не знаешь Дени Брюмана. Ему двадцать три года, а в этом возрасте редко какой юноша способен оценить свои поступки. Редко кто из молодых людей думает о женщине больше, чем о себе. Я не говорила бы тебе этого, если бы не любила тебя. Ты очень юна, моя дорогая. Не допусти, чтобы тебя обидели.
— Да ведь я ничего ему и не позволяю!
— Охотно верю. Но никто не знает, как повернется дело. Ты так молода, что можешь совершать поступки, только потом осознавая их глупость. Я бы не хотела, чтобы этот юноша воспользовался тем, что ты неопытна, и тем… что тебе с ним, так сказать, весело.
— Дени не такой, мама… Он порядочный.
— Ты не можешь знать в точности, каков Дени, — сказала я мягко. — Поверь мне, Аврора. Я знакома со всем этим на собственном опыте.
Она даже с каким-то испугом смотрела на меня. Видимо, я разбудила в ней сильные подозрения насчет нового друга. И я не жалела об этом.
— Помнишь, что сказано в Евангелии, девочка? Не следует метать бисер перед свиньями. Твоя красота, юность, неопытность — это сокровище, Аврора. Подумай, как им распорядиться таким образом, чтобы это не заставило тебя страдать.
— А разве бывает любовь без страданий? Я вижу, как ты мучаешься из-за господина герцога!
— Если это вправду любовь, то, пожалуй, можно и пострадать, — сказала я улыбаясь. — Но страдать из-за коварства какого-нибудь мальчишки —
Я привлекла ее к себе и, поцеловав в висок, проговорила:
— Я хочу, чтобы ты была счастлива.
— Ты замечательная, — сказала она искренне. — Ты самая лучшая моя подруга.
Я рассмеялась, и мы вместе отправились на кухню, чтобы проследить за приготовлением сливочных вафель к ужину.
Я вспомнила об этом разговоре и невольно подумала: до чего же мои слова были похожи на слова матери аббатисы, когда она напутствовала четырнадцатилетнюю Сюзанну де ла Тремуйль перед поездкой в Бель-Этуаль.
В отличие от довольно-таки тревожного начала января февраль и март моей парижской жизни были очень спокойны. Я начинала свой день в десять утра с какого-нибудь визита, а до вечера успевала посетить многие людные места и побыть на виду. Я смирила свою гордыню и теперь была на дружеской ноге со многими известными буржуазками. Я даже принимала их у себя. Дважды мне удалось встретиться с самой Жозефиной Бонапарт. Нынешнее положение жены кумира ее не изменило: она лишь стала одеваться лучше, а в остальном ничуть не заважничала. Жозефина обожала общество аристократок и часто приглашала их к себе — разумеется, на свою половину, ибо ее муж-генерал веселого времяпрепровождения не любил, не танцевал и с дамами почти не разговаривал.
Ну а если мне удалось побывать гостьей самой гражданки Бонапарт, то о прочих дамах, таких, как супруги директоров и нуворишей, и говорить не приходилось. Их тешил блеск моего имени, возможность побыть в тени столь громкого титула. Насчет всего прочего я не обольщалась: они любили меня не больше, чем я их. Просто сейчас вздохи по монархии вошли в моду. Некоторые находили, что слова «гражданин» и «гражданка» звучат несколько грубо и даже, пожалуй, режут слух.
Для меня знакомство с нынешними хозяевами жизни давало возможность быть в курсе всех событий, знать сплетни, слухи, первой узнавать новости и, при случае, заставлять ветер дуть в мои паруса. Я использовала эту возможность, как только могла, хотя очень часто надежд моих она не оправдывала.
Мне мало удалось узнать. Я проведала о двух вещах: первая занимала всех женщин и состояла в том, что Флоре Клавьер пора перестать бывать в обществе. Ее беременность уже всем бросалась в глаза, а нынешние буржуазки считали, что это стыдно — показываться чужим мужчинам в таком виде. Флоре, видимо, было на это наплевать, поскольку она появлялась в самых разных местах Парижа.
Все прочие сплетни касались дальнейших планов генерала Бонапарта. Шумиха, поднятая вокруг его имени в декабре, слегка поутихла, и он сам, вероятно, чувствовал, что спокойная жизнь в Париже означает для него забвение и потерю популярности. Мир, которого все так ждали, для него был концом военного поприща. Спокойствие он воспринимал как истинное мучение. И когда, наконец, в феврале генерал совершил поездку на Западное побережье, все сразу предположили, что близится война с Англией. Вихрь англофобии пронесся по буржуазным кругам. «Бонапарт возьмет реванш за неудачу Гоша», — утверждали чиновники. Директория была одержима идеей продиктовать мир в Лондоне.