Т. 01 Кукловоды
Шрифт:
И мы выучили урок, хотя тогда никто об этом нас не предупредил, и вообще ничего не говорил, пока он не стал нашей второй сущностью.
Мобильная пехота всегда заботится о своих — не важно, каким образом.
Диллингер принадлежал нам, он числился в списках. Даже если он был не нужен нам, даже если ему не следовало среди нас находиться, даже если мы были бы счастливы отречься от него, он принадлежал нашему полку. Мы не могли вышвырнуть его и позволить неизвестному шерифу сделать дело. Если необходимо, мужчина — настоящий мужчина — сам пристрелит свою собаку и не станет искать, кто бы это сделал
Архив полка утверждал, что Диллингер наш, так что забота о нем была нашим долгом.
Тем вечером мы шли по плацу тихим шагом, шестьдесят в минуту (трудно держать шаг, когда привык делать сто сорок), а оркестр играл «Панихиду по неоплаканным». Затем вывели Диллингера, одетого по полной форме, как и все мы, а оркестр заиграл «Дэнни Дивера», пока с провинившегося срывали знаки различия, даже пуговицы и головной убор, оставив его в мундире, который больше не был униформой. Барабаны раскатили непрерывную дробь, а потом все было кончено.
Мы прошли поверку и разбежались по палаткам. По-моему, в обморок никто не падал, никого даже не стошнило, хотя ужин съели не все, и я никогда не слышал такой тишины в столовой. Это было жуткое зрелище (так я впервые увидел смерть собственными глазами, как и многие из нас), но не было шока, как с Тедом Хендриком. Нельзя было представить себя на месте Диллингера и сказать: «Это могло случиться со мной». Не считая дезертирства, Диллингер совершил по меньшей мере четыре серьезных преступления. Если бы его жертва осталась жива, он все равно станцевал бы Дэнни Дивера за оставшиеся три — похищение ребенка, требование выкупа, неподчинение властям.
Сочувствия к нему я тогда не испытывал, не испытываю и сейчас. Старая истина «Понять все — простить все» — сущая ерунда. Чем больше понимаешь кое-какие вещи, тем усерднее их проклинаешь. Я сберег сочувствие для Барбары Анны Энтуэйт, которую я никогда не видел, и для ее родителей, которые никогда не увидят своей маленькой дочери.
Когда в тот вечер оркестр отложил инструменты, мы объявили тридцатидневный траур по Барбаре — в знак нашего позора. На флаги повязали черные ленты, музыка на парадах не играла, никто не пел на марш-бросках. Только раз я услышал, как кто-то пожаловался, но ему тут же по-дружески предложили в порядке компенсации полный набор синяков и шишек. Нашей вины в происшествии не было, но наш долг — охранять маленьких девочек, а не убивать их. Наш полк был опозорен, требовалось смыть пятно. Мы были обесчещены и таковыми себя чувствовали.
Той ночью я задумался: как сделать, чтоб такого не случалось? Конечно, в наши дни такое бывает очень редко, но и одного раза много. Я так и не нашел ответа, который удовлетворил бы меня. Этот Диллингер… он был такой же, как все, ни поведение, ни личное дело не внушало опасений, иначе он бы не оказался в учебном лагере. Наверное, он из тех патологических личностей, о которых иногда пишут. Их никак не отличишь от нормальных.
Ладно, если нет способа удержать, есть способ не дать повторить. Им мы и воспользовались.
Если Диллингер соображал, что творит (а кажется невероятным), значит, должен был понимать, что ему за это будет. Жаль только, что мучился он гораздо меньше, чем маленькая Барбара. Собственно, он вовсе не мучился.
Но предположим, что он был
Что ж, бешеных собак пристреливают, не прав да ли?
Но безумие — это болезнь…
Здесь я видел только два выхода. Если он неизлечим, ему лучше умереть ради себя самого и безопасности окружающих. Или его можно вылечить. И в таком случае (так мне представлялось) его вылечили бы настолько, что он стал бы приемлем для общества… он понял бы, что совершил, пока был болен, и что ему оставалось бы, кроме самоубийства? Как бы он смог ужиться с самим собой?
А если бы он сбежал до выздоровления и снова кого-нибудь убил? И еще раз? Как тогда объясняться с родителями, лишившимися детей?
Я придумал единственный ответ.
Мне вдруг вспомнилась дискуссия на уроке истории и философии морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской республики в конце двадцатого века. Из его слов выходило, что прежде, чем все пошло вразнос, были времена, когда преступления, вроде совершенного Диллингером, считались столь же общепринятыми, как и собачьи бои. Ужас царил не только в Северной Америке — Россия и Британские острова его тоже знали, как и прочие страны. Но своего апогея он достиг именно в Северной Америке, а потом все развалилось.
— Законопослушные люди, — вещал Дюбуа, — не осмеливались по ночам выйти в общественный парк. Подобная прогулка граничила с риском подвергнуться нападению стаи детишек, вооруженных цепями, ножами, самодельными пушками, дубинками. С риском быть, как минимум, избитым, наверняка ограбленным, возможно опасно раненным, а то и убитыми. И так продолжалось годами, вплоть до войны между Русско-англо-американским союзом и Китайской гегемонией. Убийства, наркомания, кражи, налеты и вандализм были обычным явлением. И не только в городских парках, такие вещи случались на улицах посреди бела дня, на территориях школ, даже внутри школьных зданий. Но парки снискали печальную известность самых небезопасных мест в городе, поэтому честные люди по ночам держались от них подальше.
Я постарался представить грабеж или вандализм в нашей школе. И просто не сумел. И с парком у меня тоже ничего не получилось. Парк предназначен для веселья, а не для нанесения увечий. И уж тем более — не для того, чтобы тебя в нем убили…
— Мистер Дюбуа, а разве тогда не было полиции? Или судов?
— Полиции тогда было больше, чем сейчас. И судов тоже. И все они были загружены работой выше головы.
— Тогда я не понимаю.
Да если бы мальчишка из нашего города совершил хотя бы половину того зла, его отца выпороли бы при всем честном народе вместе с ним. Но такого просто не бывало.
— Дай определение малолетнего преступника, — потребовал от меня мистер Дюбуа.
— Э-э… один из детей… из тех, кто бьет людей.
— Неверно.
— А… почему? В учебнике сказано…
— Приношу глубочайшие извинения. Учебник так формулирует, это да Но назови хвост ногой, ходить на нем ты все равно не сможешь. Понятие «малолетний преступник» несет в себе внутреннее противоречие. Оно позволяет понять, что у ребенка существуют проблемы и что он решить их не может. У тебя был щенок?