Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

Аполлинер Гийом

— Легендарный розовый куст спасли, но Розу Хильдесхайма хоронят!

ПЬЕМОНТСКИЕ ПИЛИГРИМЫ

Со всех сторон на дорогу стекались паломники. Многие из них тяжело дышали, потому что им пришлось карабкаться по крутому склону горы Трините-Виктор. Шли крестьянки из Пей; пристроив на головах подушечки, они несли на подушечках корзинки, полные яиц. Они шагали очень ровно и на ходу незаметно поводили головами, балансируя своей ношей, чтобы она не потеряла равновесия. При этом руки их, свободные от поклажи, были заняты вязанием. Бритый старик-крестьянин нес в руке короб с лепешками, присыпанными анисовыми леденцами. Часть своего товара он продал по дороге и теперь с трудом брел, куря свою трубку. Богатые

крестьянки восседали на мулах, должным образом подкованных. Шли, взявшись за руки, девушки, на ходу обрывая розы с кустов. На головах у них красовались соломенные шляпки, почти плоские, какие носят женщины в графстве Ницца — в похожих шляпках щеголяли греческие дамы, как это видно по танагрским статуэткам. Некоторые девицы обломили себе оливковые ветви и обмахивались ими. Другие шли за своими мулами, держась за хвосты. На животных были навьючены дары, предназначенные для монахов, — корзины фиг, бочонки с оливковым маслом, бараньи кровяные колбасы.

Из Монако шли кучки нарядных паломников, барышни в фуляровых платьях, компании англичан. Были там и хвастливые крупье, и стайки монакских девушек, жеманных и пестрых. Простые любопытствующие направлялись сперва к одному из постоялых дворов, что расположены напротив монастыря Лаге, чтобы освежиться и заказать обед. Искренние паломники сразу же шли в монастырь. Слуги на постоялых дворах отводили мулов на конюшни. Паломники, мужчины и женщины, входили в монастырскую ограду и смешивались с толпой пришедших ранее, которые с самого рассвета медленно кружили по двору, читали молитвы, перебирая четки, и глазели на бесчисленные ex-voto [10] , развешанные по всему монастырю.

10

Ex-voto (лат.) — благодарственное пожертвование церкви, часто по обету.

* * *

Какая богатая галерея в монастыре Лаге — причем все полотна анонимны — и какая таинственная!

Изумленная и старательная неуклюжесть средневекового искусства, царящая здесь, может тронуть даже неверующих. Тут есть картины всех жанров, только портрету совсем нет места. Все дарственные надписи проставлены на вечные времена. Единственное требование — чтобы картина увековечивала какое-нибудь чудо, связанное с вмешательством Лагетской Богоматери.

Все мыслимые несчастные случаи, смертельные хвори, тяжкие страдания, все человеческие горести изображены здесь простодушно, благочестиво, наивно…

Бушующее море колеблет, как скорлупку, жалкий остов кораблика, лишившегося мачт; на палубе коленопреклоненный человек, размером больше кораблика. Кажется, всё пропало, но в углу полотна в светлом нимбе бдит Лагетская Пресвятая Дева. Благочестивый мореход спасся. Об этом свидетельствует надпись на итальянском языке. Было это в 1811 году…

…Карета, увлекаемая непокорными лошадьми, несется в пропасть. Путешественники погибнут, насмерть разбившись о скалы. В углу картины в своем светлом нимбе бдит Мария. Она насадила густой кустарник по краям пропасти. Путники уцепятся за него, а впоследствии повесят в знак признательности эту картину в монастыре Лаге. Было это в 1830 году…

И так всегда: в 1850-м, и в 1860-м, каждый год, каждый месяц, чуть не каждый день прозревали слепые, обретали дар речи немые, поправлялись чахоточные благодаря Лагетской Богоматери, что кротко улыбается, окруженная желтым сиянием, в углу картин…

* * *

Около десяти послышались псалмы на итальянском языке. Приближались пьемонтские паломники, утомленные, но бодрые и усердные в вере.

Их босые ноги были покрыты пылью. На худых энергичных лицах сверкали глаза. Женщины привязали себе на голову фиговые листы, чтобы уберечься от июльского солнца. Некоторые из них откусывали от ломтей поленты, окруженной роем мух, которых они вспугнули проходя. Шелудивые дети хрустели плодами цератонии, подобранными

на дороге. Пьемонтцы прибывали густыми бесконечными толпами. Все это были оборванцы — они так и пришли пешком из глубины своих провинций. У всех — и у мужчин, и у женщин — поверх одежды были накинуты коричневые кармелитские монашеские ризы. Большинство пело. Один парень, лысый, как Цезарь, сжимал в зубах гимбарду^{77}, держа ее левой рукой, а правой он тряс свой инструмент, аккомпанируя гимну.

Здоровые по очереди несли больных. Один старик шагал, сгибаясь под тяжестью молодого человека, у которого обе ноги были раздроблены после какого-то несчастного случая. Было очевидно, что при всем своем могуществе Мария не вернет ему ног. Но какое до этого дело верующему? Вера слепа.

Девушка несравненной красоты, но с очень бледным лицом, усеянным веснушками, лежала на носилках, которые несли ее мать и брат.

Повсюду ковыляли на костылях калеки.

При виде монастыря и при звуке колоколов, в которые в этот миг зазвонили монахи, пьемонтцы почувствовали новый прилив бодрости. Пение стало более страстным. Еще более пылкие мольбы устремились к Пречистой Деве, чье имя все время повторялось наподобие литании: «Santa Maria…».

Их глаза вздымались к небу, быть может, в надежде увидеть в вышине, справа или слева, как в уголке жертвовательной картины, Лагетскую Богоматерь в солнечном нимбе. Но латинское небо было чисто.

Дойдя до церкви, какой-то человек испустил жалобный вопль и грянулся наземь, и изо рта у него хлынули потоки крови.

В монастырском дворе упала какая-то женщина, скошенная душераздирающим припадком эпилепсии.

Паломники пели. Они десять раз обошли монастырский двор. Когда настало время большой мессы, они вошли в церковь, сверкающую золотом и огоньками свечей. Паломники с наслаждением принюхивались к запаху ладана и воска. Они с благочестивым восхищением разглядывали позолоченные балконы, колонны с витым узором, все оштукатуренное под мрамор великолепие иезуитского стиля.

Какой-то ребенок, сидя на руках у матери, кричал и тянулся к корабликам, костылям, золоченым и серебряным сердцам, которыми были украшены стенки, перегораживавшие неф и хоры. Ребенок принимал эти ex-voto за игрушки. Внезапно он принялся кричать: «Bambola!» — и потянулся ручонками к чудотворной Богоматери, которая улыбалась с алтаря в своем жестком негнущемся бархатном платье, расшитом драгоценными камнями. Ребенок плакал и кричал «Bambola!», то есть «Кукла!», ибо чудесный и всеми почитаемый образ на самом деле и был куклой.

* * *

Хоры заполнялись монахами. Один из них, в священническом облачении, поднялся на алтарь. Паломники и монахи запели в унисон. Произношение у монахов было такое же, что и у паломников, которые утром пришли пешком из Пьемонта.

Там были старые согбенные кармелиты, откликавшиеся надтреснутыми голосами, когда тот, что свершал богослужение, произносил с акцентом: «Dominous vobiscoum» [11] . Были и молодые, которые явно не успели еще произнести нерушимых обетов.

11

Т. е. Dominus vobiscum — «Господь с вами!» (формула благословения в католическом обряде).

Один, высокий, крепкий, в венчике густых черных волос вокруг бритого черепа, на мгновение обернулся к нефу, а в нефе внезапно привстала с носилок девушка, крикнула: «Амедео! Амедео!» — и вновь упала без сил.

Мать и брат захлопотали вокруг нее, а паломники зашушукались:

— Чудо! Чудо! Аполлония, которая уже три года не стоит на ногах, привстала!

Монах на хорах вздрогнул и порывисто отвернулся. Пение прекратилось. Наступил миг возношения даров, все, кто мог, преклонили колена. В тишине ясно слышалось, как безногий мальчик молит о чуде. Его юный голос дрожал, пылко выговаривая слова молитвы. Пьемонтские слова, лаконичные и ясные, звучали лихорадочно: