Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
Шрифт:
В тот момент, когда элегантная чета дез Игрей приблизилась к нему, Ганс расположил свой колоссальный зад на скамье, которая немедленно треснула, потому что на ней уже помещалось с два десятка огромных мужчин и женщин. Пьяницы повалились вверх ногами. Обнажилось несколько голых ляжек, поскольку мюнхенские женщины носят чулки по колено. Повсюду раздался смех. Ганс Ирльбек, который тоже свалился, но кружку из рук не выпустил, пролил ее содержимое на живот девицы, оказавшейся рядом с ним, и пенящееся под ней пиво было похоже на разливающуюся лужу, которую она тут же и напрудила, вскочив и одним махом проглотив целый литр, чтобы оправиться от волнения.
Но распорядитель сада закричал:
— Donnerkeil! [18]
А в это время посетители звали распорядителя:
— Обер! Обер!
Однако ни оберкельнер, ни официанты не появлялись. Посетители кинулись к прилавкам, где можно самому взять кружку пива, но из кранов больше не лилось, не слышно было ежеминутных громовых ударов, сопровождающих открывание новой бочки. Пение прекратилось, разгневанные выпивохи изрыгали ругательства в адрес пивоваров и даже самого мартовского пива. Другие, воспользовавшись передышкой, со страшными усилиями, выпучив глаза, изрыгали выпитое. Соседи подбадривали их с серьезной невозмутимостью. Не без труда поднявшись, Ганс Ирльбек, сопел и бормотал:
18
Проклятье (нем.).
— Нет больше пива в Мюнхене!
И все повторял со своим природным мюнхенским выговором:
— Минхен! Минхен! Минхен!
Подняв глаза, он увидел торговца дичью и устремился к нему, чтобы заказать жареного гуся, а еще того, чего желала его душа:
— Пива в Мюнхене больше нет… хоть бы белая редька была!
И он еще долго повторял, по-мюнхенски растягиваю гласную:
— Реедька, реедька, реедька…
Неожиданно он замолчал. Толпа пьянчуг издала вопль одобрения. В дверях пивной появились четыре официанта. Они с достоинством несли некое подобие балдахина, под которым, прямой и гордый, шествовал, словно свергнутый негритянский король, оберкельнер. И вслед за тем с ударом колокола открылись новые бочки, вызвав новые взрывы хохота, крики и пение на этом многолюдном холме, твердом и подвижном, словно адамово яблоко самого Гамбринуса, когда, шутовски одетый монахом, с белой редькой в одной руке, другой он опрокидывает кружку, которая веселит его глотку{111}.
Макарея пила в компании своего мужа только когда ее сильно мучила жажда, она забавлялась зрелищем этой гигантской попойки, и ее смех сотрясал ребенка, который должен был появиться.
Так радость матери удачно повлияла на характер отпрыска, и тот, согласно мнению великих поэтов, получил от этого много пользы и здравого смысла еще до своего рождения.
VII. РОДЫ
Барон Франсуа дез Игрей покинул Мюнхен в тот самый момент, когда баронесса Макарея узнала, что время родов приближается. Г-н дез Игрей не хотел, чтобы ребенок родился в Баварии, он уверял, что этот край располагает к сифилису.
Вместе с весной они прибыли в маленький порт Напуль, который барон увековечил в прелестном лирическом каламбуре:
Напуль под золотыми небесами…{112}Здесь-то Макарея и освободилась от бремени.
— Ах! Ах! Ай! Ай! Ай! Ой! Ой! Ой!
Три местные повитухи принялись приятно беседовать:
Я думаю о войне.
О, подружки, звезды, прекрасные звезды, вы их посчитали?
О, подружки,
О, подружки, подумали ли вы о тех беднягах, которые проложили большие дороги?
Пастыри золотого века пасли свои стада, не опасаясь абижата{113}, они не доверяли лишь дикарям.
О, подружки, что вы думаете об этих канонах?
Что я думаю об этих канонах? Что это железные приапы!{114}
О, мои прекрасные ночи! Меня осчастливила зловещая ворона, которая заколдовала меня вчера вечером, это доброе предзнаменование. Мои волосы надушены абельмошем{115}.
О, что за прекрасные и твердые приапы, эти каноны! Если бы женщины должны были служить в армии, они бы шли в артиллерию. Пушки во время боя имеют очень привлекательный вид.
В морской дали зарождаются огни.
Ответь, о Зелотида, ответь сладкоголосая.
Я люблю его глаза в ночи, ему хорошо знакомы мои волосы и их запах. По улицам Марселя за мной долго шел офицер. Он был хорошо одет, и цвет лица его был красив, и одежды его были в золоте, а его рот соблазнял меня, но я избежала его объятий, спрятавшись в моей или моем bed-room [19] моей или моего family-house [20] , куда я и спустилась.
О, Зелотида, пощади грустных людей, как ты пощадила этого щеголя. Зелотида, что думаешь ты о канонах?
19
Спальня (англ.).
20
Фамильный дом (англ.).
Увы! Увы! Мне бы хотелось быть любимой.
Они орудие отвратительной любви народов. О Содом! Содом! О бесплодная любовь!
Но мы женщины, почему ты говоришь о Содоме?
Огонь небесный пожрал его.
Когда закончите кривляться, не худо будет мной заняться, припомните-ка поскорей о баронессе дез Игрей.
Барон дремал в углу комнаты, на нескольких походных одеялах. Он пукнул, и его дражайшая половина расхохоталась до слез. Макарея плакала, кричала, смеялась и через некоторое время произвела на свет хорошо сложенного младенца мужского пола. Затем, утомленная всеми этими усилиями, она отдала Богу душу, испустив крик ночной птицы, похожий на тот, что издала вечная первая жена Адама, пересекая Красное море {116} .
Возвращаясь к тому, что было сказано выше, я надеюсь, что пролил свет на вопрос о родине Крониаманталя. Оставим ста двадцати трем городам [21] в семи странах на четырех континентах оспаривать почетное право считаться его родиной.
21
Среди этих городов Неаполь, Андринополь, Константинополь, Нофле-ле-Шато, Гренобль, Полтава, Пуйи-ан-Оксуа, Пуйи-ле-Флер, Нопли, Сеул, Мельбурн, Оран, Назарет, Эрменонвилль, Ножан-сюр-Марн и т. д. — Примеч. авт.