Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

Аполлинер Гийом

— Признаю свою любовь к Тристуз Балеринетт, божественной поэзии, утешающей мою душу!

Тут мужчины в толпе закричали:

— Заткнись, падаль! Дамы, внимание!..

Женщины мгновенно расступились, и человек, играющий огромным ножом, лежащим в его правой руке, метнул его таким образом, что тот воткнулся точно в открытый рот Крониаманталя. Остальные мужчины сделали то же самое. Ножи воткнулись в живот и в грудь поэта, и вскоре на земле остался только труп, ощетинившийся, словно кожура водяного каштана.

XVIII. АПОФЕОЗ

Когда Крониаманталь умер, Папонат отвел Тристуз Балеринетт в гостиницу, где у нее, как и следовало ожидать, тут же начался нервный припадок. Они находились в старинном здании, и в стенном шкафу Папонат случайно обнаружил склянку с водой венгерской королевы^{185},

которую производили в XVII веке. Средство быстро подействовало. Тристуз пришла в себя и без промедления отправилась в больницу требовать тело Крониаманталя, которое ей беспрепятственно выдали.

Она устроила ему достойные похороны и установила на могиле камень, на котором в качестве эпитафии было выбито:

ИДИТЕ НА ЦЫПОЧКАХ, ЧТОБЫ НЕ ПОТРЕВОЖИТЬ ПОКОЙ СПЯЩЕГО

Потом они с Папонатом вернулись в Париж, где через несколько дней он ее бросил ради манекенщицы с Елисейских Полей.

Тристуз печалилась недолго. Она надела траур по Крониаманталю и поднялась на Монмартр, к Бенинскому Птаху, который принялся за ней ухаживать, а когда добился своего, они разговорились о Крониамантале.

— Надо бы мне сделать ему памятник, — сказал Бенинский Птах. — Я ведь не только художник, но и скульптор.

— Верно, — ответила Тристуз. — Ему нужен памятник.

— А где? — спросил Бенинский Птах. — Правительство не даст нам разрешения на место. Плохие времена для поэтов.

— Да, говорят. Но, может, это и неправда. Что бы вы сказали о Медонском лесе, господин Бенинский Птах?

— Я об этом тоже думал, но не рискнул сказать. Хорошо, пусть будет Медонский лес.

— А из чего статуя? — поинтересовалась Тристуз. — Из мрамора? Или из бронзы?

— Нет, это старо, — ответил Бенинский Птах. — Я сотворю ему воображаемую статую из ничего, как поэзия или как слава.

— Браво! Браво! — воскликнула Тристуз, хлопая в ладоши. — Статуя из ничего, из пустоты, это восхитительно! И когда же вы ее сделаете?

— Завтра, если угодно; мы с вами поужинаем, проведем вдвоем ночь, а с утра отправимся в Медонский лес, где я и сотворю эту воображаемую статую.

* * *

Сказано — сделано. Они поужинали с монмартрской элитой, к полуночи вернулись домой спать, а наутро, в девять часов, вооружившись киркой, заступом, лопатой и резцом, отправились в прекрасный Медонский лес, где повстречали короля поэтов с подружкой, очень довольного хорошими деньками, проведенными в Консьержери.

На опушке Бенинский Птах принялся за работу. За несколько часов он вырыл яму примерно в полметра шириной и два метра глубиной.

Потом был завтрак на траве.

Вторую половину дня Бенинский Птах посвятил возведению внутренности памятника в соответствие с душой Крониаманталя.

Назавтра скульптор вернулся с рабочими, которые покрыли стены колодца армированным цементом толщиной восемь сантиметров, за исключением самого дна, сантиметров в тридцать восемь, таким образом, что пустота приобрела форму Крониаманталя, и была наполнена иллюзией его присутствия.

* * *

Еще через день Бенинский Птах, Тристуз и король поэтов с подружкой снова пришли к памятнику; они выгребли из него попавшую внутрь землю и, когда наступила ночь, посадили прекрасное лавровое дерево поэтов, а Тристуз Балеринетт пританцовывала и припевала:

Не все тебя любят — кого ты забыл? О том и споем. Когда ты свою королеву любил, То сам королем и правителем был. Что правда то правда, да тот мне и мил, Кого я в колодце увидела днем Воочью. Пойдем же, пойдем, майоран соберем Ночью.

КОРОЛЬ-ЛУНА

Рене Бертье^{186}

I

23 февраля 1912 года я шел пешком по той части Тироля, что начинается

почти у самой городской черты Мюнхена. Подмораживало, солнце сияло весь день, и край, где в час заката сказочные замки отражаются в розовых водах озер, остался далеко позади. На землю спустилась ночь, светила полная луна — плавучая глыба на своде небес, где мерцали холодные звезды. Было, должно быть, около пяти. Я спешил, чтобы к ужину добраться до главной гостиницы Верпа — городка, хорошо известного альпинистам, до которого, следуя лежавшей у меня в кармане карте, оставалось не более трех-четырех километров. Дорога совсем испортилась. Я вышел на перепутье, куда сходились четыре тропы; решил взглянуть на карту, но обнаружил, что потерял ее по пути. Впрочем, место, в котором я оказался, не соответствовало ни одному пункту намеченного мною маршрута, который я отчетливо держал в памяти: похоже, я заблудился. Времени уже было много, и я вовсе не собирался ночевать под открытым небом. Я пошел по тропе, которая, как мне показалось, вела к Верпу. Через полчаса ходьбы я остановился: тропа упиралась в скалистую стену, метров пятидесяти высотой, за которой высились в хаотичном нагромождении белые от снега горы. Вокруг меня темные высоченные ели размахивали опущенными к земле лапами; поднялся ветер, макушки их ударялись друг о друга, и мрачный этот стук лишь усугублял весь ужас пустынного места, куда меня завела воля случая, Я понял, что мне не добраться до Верпа до наступления дня, и принялся искать какой-нибудь грот или расселину, где можно было бы укрыться до рассвета. И вот, когда я внимательно осматривал высящийся передо мной утес, мне показалось, что я вижу в нем проем, к которому я и направился. Я обнаружил вместительную пещеру и отважился войти в нее. Снаружи свирепствовал ветер, и стенания елей отдавались какой-то мучительной болью, словно то был крик отчаяния тысяч заблудившихся путников. Прошло несколько минут, и, освоившись в пещере, я различил отдаленные звуки музыки. Сперва я решил, что мне почудилось, но вскоре уже не сомневался: до моего слуха доносились звучные слаженные волны, идущие из чрева горы. Мне захотелось бежать — так все это было поразительно и вместе с тем ужасно! Затем любопытство взяло верх, и, пробираясь на ощупь вдоль стены, я отправился исследовать эту поистине колдовскую пещеру. Так я двигался минут пятнадцать, а гармоничные звуки подземного оркестра становились все отчетливей; потом стена резко повернула. Я зашел за угол и на расстоянии, которое мне трудно было оценить, различил едва заметную полоску света, сочившегося, по всей видимости, из-за закрытой двери. Я ускорил шаг и вскоре оказался перед нею.

Музыка стихла. Слышался отдаленный шум голосов. Я решил, что подземные меломаны вряд ли могут представлять какую-нибудь опасность, и потом, несмотря на кажущуюся очевидность, я все же не мог смириться с мыслью, что мое приключение может иметь сверхъестественную природу, поэтому постучал два раза в дверь, но никто не отозвался. Наконец, нащупав ручку, я повернул ее и, не встретив никаких препятствий, вступил в просторную залу, стены которой были облицованы цветным мрамором, украшены раковинами и в царившем полумраке вода струилась в бассейны, где плавали разноцветные рыбы.

II

Я довольно долго осматривался и не сразу заметил в глубине грота приоткрытую дверь, куда и отважился заглянуть; за ней я обнаружил следующий зал — огромный, с высоким потолком. То была пиршественная зала, в центре которой возвышался круглый стол — за ним могло бы разместиться более сотни сотрапезников. Но сейчас их там было около пятидесяти, и все они — молодые люди от пятнадцати до двадцати пяти — вели оживленную беседу.

Стоя подле двери, откуда меня не было видно, я разглядел, что у стола отсутствовали ножки. Он был подвешен к потолку на четырех крюках, снабженных блоками, через которые были перекинуты металлические тросы; от блоков тросы расходились по потолку в противоположные стороны и, проходя сквозь закрепленные на карнизе кольца, спускались вдоль стен, так что их можно было подтянуть и закрепить на любой высоте. Точно так же обстояло и со стульями в этой странной пиршественной зале: то были не стулья, а самые настоящие качели. В светильниках горели электрические лампы разных цветов. Переливающиеся всеми цветами радуги и размещенные по всей ширине зала, словно по чьей-то прихоти и случайно, лампы эти свисали на проводах на разной высоте, а некоторые, казалось, вырастали прямо из плинтуса, едва не касаясь пола. Эта великолепная гамма переливчатых цветов создавала ощущение солнечного света.