Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
Шрифт:
— Эй, пьянчуга! Соня! Эк, набрался! Видишь, вина принесли! Вставай же на ноги.
А один из притащивших его заявил:
— Все, мне надоело. Надо его положить на стол. Наш приятель уже с литра вина напивается в стельку и не держится на ногах.
Мама быстро очистила стол, и на него положили спящего. Все пили вино, чокались, шумели.
— Твое здоровье! — обратился один из замаскированных к спящему. — Желаю тебе быть крепче на выпивку!
А другой плеснул на него полный стакан и хохотнул:
— Это тебя протрезвит, красавчик!
Потом
— Так ты идешь с нами или нет? Я же знаю, ты вовсе не спишь, а прикидываешься. Так идешь ты, или мы уходим одни! У меня нет никакой охоты надрываться, таская тебя. Пошли, пошли! Шутка слишком затянулась.
Но лежащий даже не шелохнулся. Все маски направились к двери, а один объявил нам:
— Нам надоело возиться с этим бездельником. Сегодня праздник, а он, ежели хочет, пусть дрыхнет. Ему, видать, понравилось на столе. Ничего, скоро проспится и сам найдет дорогу домой.
— Нет, так не пойдет! — закричал отец. — Дураков нету! Хватит с нас шуточек! Забирайте с собой своего пьянчугу!
И он побежал следом за масками, которые спускались с лестницы, распевая:
Вот нашего флага цвета: Зеленый — это надежды цвет. Белый — наших душ чистота, Красный…Но скоро он вернулся и сообщил:
— С ними невозможно говорить. Пьяные, ничего не соображают. Аттилия, принеси-ка воды, сейчас мы его разбудим.
В это время один из друзей отца снял со спящего маску. Все вскрикнули от ужаса. Мы увидели красивое смуглое лицо с полными крови глазницами. Отец бросился к столу и открыл грудь этого человека. В области сердца у него были две раны. Убили его, видно, совсем недавно, потому что кровь еще текла и пропитала его маскарадный костюм. Но мы-то все думали, что он облился вином или каким другим напитком.
На груди убитого лежала записка. Отец взял ее и громко прочел: «Биче любила тебя за твои голубые глаза. Я вырвал их, как устриц из раковины».
Мать распахнула окно и стала кричать полицию. Вскоре пришли полицейские и соседи. Но меня увели, и я не знаю, что было дальше.
Мне уже было семь лет. Отец пытался научить меня читать. Но учиться мне не нравилось, я предпочитал сам с собой играть в морру, что трудно, но возможно.
А иногда, когда не играл в морру, я служил мессу. Стул превращался в алтарь, я расставлял на нем маленькие подсвечники, свинцовые дароносицы и ковчеги, что принесла мне Бефана. Бывало, я скакал на палочке с лошадиной головой. А когда уставал играть, забивался в утолок вместе с Мальдино. Он занимал большое место в моей жизни. Это был паяц-марионетка, раскрашенный в зеленый, желтый, синий и красный цвет. Я любил Мальдино больше других игрушек, потому что видел, как отец его вырезал.
Оттого что я присутствовал при рождении
Я сидел, разговаривал с Мальдино, воображая, будто паяц мне отвечает, и тут к нам позвонили. Был День святого Джузеппе. Отец ушел. То был его праздник, в этот день он выпивал с друзьями, мама открыла и впустила худого седоватого господина. Он сказал, что хотел бы поговорить с моим отцом.
— Беппо нет дома, — сообщила мама, — но я его жена.
Господин протянул ей конверт со словами:
— В таком случае вы можете ознакомиться с письмом.
Атталия засмеялась, потупила глаза и, покраснев, ответила:
— Я не умею читать.
Тут как раз вернулся отец, он был под хмельком; прочитав письмо, которое дал ему господин, он глянул на маму и что-то шепнул ей на ухо. Она расплакалась.
После выпитого отец был в чувствительном настроении и тоже заплакал; видя их слезы, я заревел еще безутешней, чем они. И только незнакомец сохранял ледяную невозмутимость, но относился с уважением к нашему отчаянию.
Наплакавшись, я уснул, а проснулся в вагоне едущего поезда. В купе были только мы с отцом. К счастью, я обнаружил, что прижимаю к груди моего ангела-хранителя Мальдино. Отец, отогнув занавеску, смотрел в окно. Я тоже заглянул туда. Перед моими глазами убегал пейзаж, ежесекундно пересекаемый телеграфными столбами. Линии телеграфных проводов то опускались, то вдруг, к моему удивлению, резко взмывали вверх. Колеса поезда постукивали, и их стук сливался в монотонную убаюкивающую мелодию: тататам-там-там, тататам-там-там… Я опять заснул и проснулся, когда поезд остановился. Я протер глаза. Отец ласково сказал мне:
— Взгляни-ка, Джованнино.
Я посмотрел в окно и увидел позади вокзала наклонившуюся башню.
То была Пиза. Я был в полном восторге и поднял Мальдино, чтобы он тоже увидел башню, которая вот-вот упадет. Когда поезд тронулся, я взял отца за руку и спросил;
— А где мама?
— Она осталась дома, — ответил отец, — и ты ей напишешь, как только научишься писать, а когда вырастешь, снова увидишься с нею.
— А сегодня вечером не увижусь?
— Нет, — грустно ответил отец, — сегодня вечером не увидишься.
Я расплакался, стал его колотить, закричал:
— Ты все врешь!
Но он утихомирил меня, сказав:
— Джованнино, не капризничай. Вечером мы приедем в Турин, и я свожу тебя посмотреть Джандовию. Он в точности похож на твою любимую куклу, но только гораздо больше.
Я с нежностью глянул на Мальдино и при мысли, что увижу его выросшим, успокоился.
В Турин мы приехали поздно вечером. На ночлег остановились в гостинице. Я валился с ног от усталости, но все равно, когда отец раздевал меня, спросил: