т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
История болезни
— Вы знаете тетю Дашу? — спросил профессор, едва Калач вошел в его кабинет.
— Вроде знаю. Это… дежурная сестра.
— Зачем вы дали жене столько денег?
— Она просила.
— Ну зачем?
— Откуда я знаю? Я никогда не лежал в больнице. Она попросила, я принес.
— В общем, ваша жена дала тете Даше тридцать рублей, чтобы та ночью выкрала ее историю болезни и принесла ей. Вот видите, какая сложилась ситуация!
Калач привалился
— Ну…
Ермаков большой красной рукой смял пустую пачку «Дымка». Достал новую пачку.
— Во Франции за три года привык к сигаретам «Житан». Горлодер редкий. Наше ничего не может сравниться, разве что «Дымок».
— И она все узнала? — выдавил из себя Калач.
— Нет, Михаил Петрович, она не узнала. Но хочет узнать.
Зазвонил телефон, Ермаков взял трубку.
— Да вы садитесь, — сказал он Калачу. — Я вас слушаю, — сказал уже в трубку.
Оттуда ему что-то долго говорили, Ермаков тер лоб, хмурился, перекладывал трубку из руки в руку, вставал, садился и в конце концов произнес только одно слово:
— Да! Удивляюсь, — сказал он Калачу, положив трубку, — какой потрясающий талант есть у некоторых людей, особенно у женщин. Пустяковенькое дело, а слов! Ну что будем делать? Я вызвал вас, Михаил Петрович, посоветоваться. Наверно, надо вам к жене сейчас сходить и как-то этот неприятный момент ликвидировать. Только ума не приложу — как. Ну, в общем, вы к ней подойдите…
— Борис Павлович, — сказал Калач, — а где у вас хранятся эти истории болезней?
— А что? — вдруг с подозрением спросил Ермаков.
— Мысль у меня такая: врать я своей жене никогда не врал, даю вам слово. Двадцать лет прожили, ни разу ее не обманывал. Она, конечно, сразу поймет, что вру, а раз вру, то… вывод нетрудно сделать. Может, действительно дать ей эту историю болезни?
— Да вы с ума сошли!
В кабинет постучали, вошла сестра, пожилая женщина с маленькими ласковыми глазами.
— Борис Павлович, — сказала она, — больной на столе.
— Сойкин там?
— Там.
— Ну что же, подсоедините сердце, начинайте. Я сейчас.
Сестра вышла. Ермаков улыбнулся и сказал:
— Так мы остановились на том, что вы сошли с ума.
— Да, — усмехнулся Калач, — близок к сему. Мир этот пуст без жены. Я вот что говорю, — сказал он после некоторой паузы, — вы исправьте у нее в истории болезни рак на язву или лист вырвите этот проклятый.
— Это невозможно. Просто невозможно.
— Ну а заново можно написать? Чистый бланк у вас есть для этого?
— Бланк? Да это ж целый том. Десятки листов…
Ермаков встал, подошел к окну. По двору больницы под огромными липами прохаживались больные, и их халаты отражались в свежих от недавнего дождя лужах.
— Живем в эпицентре драм, — задумчиво сказал Ермаков.
Калач
— Вы никогда не были на операции? — продолжал профессор. — Да где там? Конечно, не были. А если бы побывали когда-нибудь — сильно бы удивились. Мы ведь, извините, ругаемся во время операции друг на друга в голос. До матерщины. Наша профессиональная смерть — пятьдесят лет, от гипертонической болезни. Слишком много эмоций бурлит в башке. Поэтому во время работы стараемся не сдерживаться…
Ермаков побарабанил пальцами по стеклу, подошел к двери, выглянул зачем-то в коридор.
— Мне пора, — сказал он, — идите к жене. Тетя Даша завтра ночью выкрадет на пять минут историю болезни. А вы сегодня в двадцать один час заезжайте за мной сюда.
— Спасибо, — сказал Калач и боком вышел из кабинета.
Он шел по коридору с высоченным арочным потолком, где покуривали больные, кого-то провозили на тележке, ходили сестры с грязными тарелками, и думал, что — странное дело — Ермаков говорил с ним о чем угодно, только не о здоровье жены…
Клава лежала у самой двери: как войдешь, сразу направо. Увидев мужа, она подняла черную голову с подушки, и — в который раз — Калачу как по сердцу ножом ударили: так не похожа была лежавшая худая, изможденная женщина на его жену, которую он любил всю жизнь, которая снилась ему по ночам, с которой он разговаривал по радио из Антарктиды и Чукотки, из Арктики и Индии.
— Миша, — сказала она, — ты чего это зачастил? Тебя с работы выгонят. Рассадин не ругается?
— Да ну, пустяки, — сказал Калач. — Как дела?
— Хорошо, — сказала Клава.
— А здоровье?
— Хорошо.
За высокими стрельчатыми окнами проехала машина.
— Ну, а как с едой? — спросил Калач.
— Хорошо.
— Рвет ее, рвет! — вдруг сказала старуха, лежавшая у окна.
— Ксения Петровна, не к вам же пришли! — сказала другая женщина.
— А ко мне никто и не ходит, — сказала старуха, — я сама без ихней помощи подохну.
— Миша, — сказала Клава, — я все забываю тебе сказать: там в письменном столе, ну сам знаешь, где, деньги Сереже отложены на зимнее пальто. Ты, Миш, купи, найди время. И соседке Надежде Ивановне скажи, что я ее не бросила, а как выйду отсюда, так обязательно дошью.
— Чего? — удивился Калач.
— Ну, я там начала кое-чего ей шить, да вот на полдороге бросила.
Клава поманила Калача к себе, он нагнулся.
— Платье шерстяное я начала ей шить, — зашептала она, — зеленая такая шерсть с искрой. Выйдет замечательно.
— Ясно, — сказал Калач. — Ты не волнуйся, дома у нас полный порядок.
— А Валерка звонит?
— Какой Валерка?
— Светкин Валерка, парнишка из ее группы!