т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
— Прекрасно, — тупо сказал я.
— Ну, Паша, ты даешь! — сказал Серый.
— А вы — его старый друг? — спросила она Серого.
— Вот этого, которого вы любите? — стал острить Серый. — Да, мы знакомы с ним давненько. Но должен вам доложить, что как он был бревном двадцать лет назад, так бревном и остался.
Елена Владимировна взяла рукой пригоршню снега.
— Не ешьте снег, — сказал я.
— Если вы будете хорошо к нему относиться, — сказала она Серому, не ответив мне, — я к вам тоже буду хорошо относиться.
— Ночевать можно иногда? Не часто? — спросил Серый.
— Не ешьте снег, Елена Владимировна — сказал я.
— Можно.
— Вы мне нравитесь, — сказал Серый.
— Это меня не волнует, — сказала она и села в снег. — Господи, как я устала! Вы меня не волнуете, старый друг. Меня волнует вот он, Паша.
— Вы могли бы это доказать? — спросил я.
— Разумеется.
Она встала со снега и отважно посмотрела на меня. Она ждала, она была готова ко всему. Сзади и ниже ее в серо-голубую пропасть ущелья уходили верхушки сосен, закрывающихся снежным туманом.
— Пожалуйста, — сказал я, — не ешьте снег.
Она усмехнулась и отряхнула от снега варежки.
— Я-то думала, что вы хотя бы поцелуете меня.
— Бревно и есть бревно, — сказал Серый.
Он чуть проскользнул вниз к Елене Владимировне, обнял ее и поцеловал.
Я, как дурак, стоял и смотрел на эту сцену.
— Это очень современно, — сказал я и стал снимать лыжи.
— Старый друг, — сказала Елена Владимировна, — вы топайте вперед, а мы с Павлом Александровичем здесь немножко поговорим, а потом вас догоним.
— Я ведь поцеловал за него! — стал оправдываться Серый. — Паша, я же за тебя! Вы не представляете себе, какой он нерешительный! Если ему что-нибудь не подсказать или не показать, он так и будет стоять у накрытого стола.
Серый говорил быстро, пытаясь словами замазать ситуацию, действительно глупую.
— Ваши ночевки у нас отменены, — сказала Елена Владимировна. — Максимум, что вы заслуживаете, — воскресный обед.
— Паша, я отдаю тебя в надежные руки!
— В надежные, — улыбнулась Елена Владимировна, — но дрожащие и замерзшие.
Она каким-то детским, наивным жестом протянула мне руки. Я подошел, расстегнул пуховую куртку и сунул ее руки в тепло, под куртку. Серый повернулся и стал подниматься.
— Ну, в общем, — говорил он, уходя, — если в течение часа вы не объявитесь, я всех подниму на спасаловку.
— Полтора часа! — крикнула Елена Владимировна.
— Это при условии ночевок, обеда с хорошо поджаренной отбивной и терпеливого, внимательного просмотра моих слайдов.
Он медленно скрывался в снежном тумане.
— Шантажист! — крикнула Елена Владимировна. — Я согласна.
Выше нас совсем все затянуло, и некоторое время в этой белой мгле было слышно, как похрустывают, удаляясь, ботинки Серого. Елена Владимировна смотрела на меня, прямо в глаза.
— Тепло? — спросил я.
Она
— Я вот что решила, — сказала она. — Раз я тебя полюбила, чего я буду глазки строить, кокетничать, говорить загадками? Валять дурака? То, что ты меня полюбишь, я это знаю, это точно.
— Ты… уверена? — спросил я. Неожиданно мой собственный вопрос прозвучал скорее как просьба.
— Это точно, — сказала она. — Ты — мой человек. Как только я тебя увидела в первый раз, когда ты вошел в комнату, где мы собрались, и стал говорить, я увидела, что это ты… Никто другой. Я тут же пошла в Терскол на почту, позвонила в Москву и все рассказала мужу, Сашке. Знаешь, я не терплю лжи. Мне очень трудно от этого, — добавила она, будто извиняясь. — Ты кто по профессии?
— Я — журналист, — гордо сказал я.
Ее руки под пуховкой, чуть гладившие мою спину, остановились.
— Ой, как неудачно, — сказала она.
— Я — хороший журналист, — сказал я.
— Ну, может быть, — сказала она неуверенно. — Конечно, может быть. Ты часто уезжаешь?
— Бывает.
— А что ты любишь?
— Как? — не понял я.
— Ну как — ну что ты больше всего любишь? Спать? Лежать в траве? Водить машину?
— Больше всего я люблю писать, — сказал я. — Работать.
— Хочешь, я тебе куплю зеленую лампу? Ну, зеленую лампу с таким стеклянным колпаком из зеленого стекла?
Ты поставишь ее слева от машинки и будешь работать. Я тебя не потревожу, ты не бойся. Да, я забыла тебя спросить — ты, конечно, женат?
— Да, — почему-то соврал я.
— Я никогда, слышишь, никогда, — твердо сказала она, — не попрошу тебя развестись. Я просто буду ждать этого, сколько бы времени на это ни потребовалось. Такие вещи, милый мой, человек должен решать сам. Без давления. Кажется, я отдохнула. Пошли?
— Пошли.
Она вытащила руки из-под моей куртки, взяла в теплые ладони мое лицо и снова поцеловала меня. Мы никуда не пошли, а стояли в снегу и целовались.
…С Василием Поповичем Граковичем я познакомился в Волгограде, где писал материал о славном капитане саперных войск Радии Брянцеве. Радий возглавлял единственную в мире городскую службу, постоянно работающую и имевшую двузначный телефонный номер, как «скорая помощь» или пожарники. Это была служба разминирования. Почти каждую неделю речники и экскаваторщики, огородники и строительные рабочие, водопроводная и газовая службы города, дачные пригородные кооперативы, колхозники звонили Радию, и он выезжал на места, где лопата или лом, ковш экскаватора или отбойный молоток звякал о ржавую смерть, лежавшую в земле с войны. С легкой руки журналистов слово «подвиг» давно уже утратило свой высокий смысл. Иногда о том, кто просто выходит на работу и выполняет план, пишут как о большом герое, совершающем «трудовой подвиг». Радий при мне и вправду совершил подвиг.