Шрифт:
— Лёва, что с тобой? Ты поперхнулся?
— Нет, — сказал Толстой и рассмеялся. — Эта мысль очень пригодилась бы мне во сне. Именно так, да… Автор должен притвориться героем, чтобы тот возник… Вот где его можно поймать… Тогда понятно, зачем спасать героя. И где искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает — это ведь безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет…
— Ты сумбурно говоришь, — сказала Софья Андреевна.
— Неважно, — ответил Толстой, — это пустое, думаю вслух. Интересно устроен человек. Кто из христиан не мечтал о том, как служил бы Христу, если б жил в Палестине при Тиберии. А на самом деле помочь путешествующему Богу
— Так ещё сумбурней.
Толстой отхлебнул чаю.
— Тебе интересней будет другое — я ведь запомнил фамилию этого Ариэля. Его звали Ариэль Эдмундович Брахман.
— Брахман? — переспросила Софья Андреевна. — Я помню такого. Прозектор, которого мы встретили в Одессе, да?
— Да, именно. Ермолка. Только тот, кого я видел во сне, был совсем на него не похож, — сказал Толстой.
— Что за Брахман? — спросил Чертков.
— Когда мы проезжали через Одессу, — объяснила Софья Андреевна, — у нас был сосед по гостинице, крайне странный господин из Варшавы. Он попытался украсть у Лёвы ермолку, которую ему подарили местные евреи. Причём он не имел никакого воровского опыта, это сразу было понятно, поскольку его поймала гостиничная прислуга. Уже собирались звать околоточного, но он повалился на колени, расплакался и признался, что хотел просто взять какую-нибудь безделицу на память о великом человеке. У меня, говорит, жена беременная, так я деткам буду на голову эту ермолку надевать, может, из них писатели вырастут.
Когда переводчик закончил эту длинную фразу, индус спросил:
— И чем всё кончилось?
— Лёва развеселился, — продолжала Софья Андреевна. — Подарил ему эту ермолку и даже выпил с ним водки. Только, сказал, тут не в ермолке дело…
За столом засмеялись.
— Видишь, Лёва, исполнилось, — сказала Софья Андреевна, — хотя бы и только во сне. Возможно, это был сын или внук того Брахмана. Или вообще правнук.
— Вас не поймёшь, — махнул рукой Толстой, — Чертков говорит, Ариэль это я сам, а ты считаешь, что он потомок прозектора, укравшего ермолку. И потом, во сне у него были сообщники, которых я совершенно точно не встречал в Одессе.
Он повернулся к индусу.
— Так что же это всё-таки за амулет?
— Он называется «Книгой Жизни», — заговорил индус, делая паузы, чтобы переводчик успевал. — Где и когда он изготовлен, неизвестно, но уже много столетий он передаётся из поколения в поколение как сокровище. Считается, что если надеть его на шею и заснуть, можно увидеть вещий сон.
— Откуда он у вас?
— Я получил его в дар от своего учителя, а тот от своего. Они верили, что эта золотая книга позволяет заглянуть в будущее. Однако это будущее всегда видится через призму ума, который в него смотрит. Поэтому увиденное будет неизбежно засорено — или, вернее, обусловлено — личным опытом смотрящего. Если, допустим, вы кавалерист, то и увидите вы скорей всего будущее кавалерии. Тогда в вашем сне могут появиться железные лошади, изрыгающие огонь. Такой случай на моей памяти был…
— А если вы Лев, сочиняющий книги, — ответил Толстой, — то вас растерзают потомки сумасшедшего прозектора, который мечтал, чтобы его потомство посвятило себя литературе.
Переводчик долго объяснял игру слов, связанную с именами «Лев» и «Ариэль». Потом Толстой задумчиво сказал:
— Некоторые детали будущего мира… Как бы это сказать, они были вполне понятны и уместны во сне, но совсем лишились смысла сейчас. Я даже не могу их толком вспомнить. Как, знаете, если бы во сне вам объяснили принцип работы
— Это лучшее свидетельство, — сказал индус, — что опыт был подлинным.
Толстой пожал плечами.
За столом установилась тишина. Воспользовавшись моментом, Кнопф прокашлялся и деликатно произнёс:
— Лев Николаевич! Я ещё раз хочу извиниться за допущенное недоразумение…
За столом засмеялись.
— …и сообщить, — мужественно продолжал Кнопф, — что фонограф теперь исправен и будет готов к работе, когда вы изволите приказать.
— Это я должен извиниться за недоразумение, — ответил Толстой, — большое вам спасибо, господин Кнопф… Гм. Как-то даже странно видеть вас без револьвера.
— Лёва, ты его совсем смутишь, — шепнула Софья Андреевна.
Но Толстой уже повернулся к индусу.
— Если отбросить все безумные детали, — сказал он, — я вынужден признать, что этот сон действительно определённым образом… Так сказать, соприкасается с моими давними мыслями. Со многими из моих мыслей. Но я не верю, разумеется, что таким образом можно заглянуть в будущее.
— Этот амулет позволяет увидеть истину, — ответил индус. — А будущее и прошлое — только часть истины.
— Не могу похвастаться, что видел истину.
— В таком опыте она может быть замаскирована, или смешана с бессмыслицей, — отозвался индус. — Как солнце в небе — иногда оно скрыто облаками, но его присутствие несомненно.
— Верно, у меня во сне много раз возникал вопрос об истине, — согласился Толстой. — Но ответа на него я так и не получил.
— Тогда опыт продолжится, — сказал индус. — Раз начавшись, он обязательно доходит до конца.
Толстой усмехнулся.
— Мы здесь встаём на зыбкую почву. Вы хотите уверить меня в том, что произошло чудо. Но, по моему глубокому убеждению, истина и чудо — две вещи несовместные. Когда заходит речь о разных там воскрешениях, преображениях и прочем, надо сразу проверять, на месте ли ваш кошелёк. Обратите внимание, ведь эти религиозные чудеса всегда какие-то убогие, заштатные — или икона плачет маслом, или, к примеру, хромой на обе ноги начинает хромать на одну, или бесы временно переселяются из одного стада свиней в другое…
— Лёва, — укоризненно сказала Софья Андреевна.
— Вы материалист? — спросил индус.
— Ни в коем случае, — ответил Толстой. — Я как раз полагаю, что нет заблуждения мрачнее, чем воззрение материалистов. Однако я не могу сказать, что целиком принимаю какую-то из религиозных доктрин.
— Вы верите в Бога?
— Конечно.
— А вы согласны с тем, что человек — это его воплощение?
Толстой засмеялся. Чертков повернулся к переводчику и сказал:
— Он потому смеётся, что два дня назад мы говорили как раз об этом. И Лев Николаевич замечательно, по-моему, сформулировал ответ. Он выразился так: человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нём есть. Считает себя свиньёй — и опять прав, потому что свинья в нём тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога.
Дослушав перевод, индус очень серьёзно кивнул и спросил:
— Вы верите в переселение душ?
— Я полагаю, — ответил Толстой, — что существование отдельной личности — это одна из фаз вечной жизни в постепенно возвышающихся формах. И эти формы так близки между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Может, поэтому и говорят о переселении. Но смерть в любом случае не страшна, она просто переход. Мир — одно целое. И нет другого чуда, кроме жизни.