Шрифт:
— Толстой, — сказал он. — Лев Толстой.
Девка прыснула в кулак.
— Скажете тоже, — проговорила она застенчиво. — Ну какой же вы толстой. Вы худявый. И еще лев, придумал тоже. У льва грива.
Т. заглянул в ее зеленые глаза и вдруг почувствовал мгновенное, бесстыдное и полное взаимопонимание с этим веселым юным существом. Аксинья улыбнулась — и столько в этой улыбке было красоты, мудрости и непобедимой силы, что Т. показалось, будто одна из античных статуй с корабля княгини Таракановой
— Грива, говоришь? — переспросил он охрипшим голосом. — Грива как раз есть...
— Врете небось, барин, — хохотнула Аксинья.
— Не, не вру. Поезжай-ка вон в ту рощу. Покажу...
* * *
Прислонясь лбом к березе, Т. тяжело дышал, стараясь стряхнуть с себя последние остатки хмеля. Но ничего не получалось — опьянение, наоборот, становилось все тяжелее и беспробудней. Душу постепенно наполняло раскаяние в том, что произошло минуту назад.
— И правда лев, — смешливым голоском сказала лежащая на телеге Аксинья. — Прыгучий какой...
«Как же так, — думал Т., — отчего так устроена душа? Почему мы за одну секунду проходим путь от ангела, ждущего, когда откроются райские врата, до блудливого демона, боящегося лишь одного — не допить чашу позорного наслаждения до дна, упустить из нее хотя бы каплю... И ведь самое страшное и поразительное, что никакого шва, никакой заметной границы между этими состояниями нет, и мы переходим от одного к другому так же легко и буднично, как из гостиной в столовую. Действительно впору поверить в бредни покойной княгини...»
— А какие на ногах когти, — бормотала Аксинья. — Истинный лев...
— Ты бы прибралась, — сухо бросил Т.
— Аль не ндравлюсь? — обиженно спросила Аксинья. — А только что ндравилась...
Уже собирясь сказать ей что-то отрезвляющее, Т. поглядел на нее и осекся. В небесных доспехах юности и красоты Аксинья казалась древней богиней, вечной небожительницей, сошедшей на землю, чтобы соблазнять человеческих сынов и нести им смерть... Вокруг нее дрожала еле заметная радужная дымка, которая как бы подчеркивала ее неземную природу.
Впрочем, такой же еле видный ореол окружал и телегу, и даже помахивающую хвостом лошадь — видимо, влажный лесной воздух странным образом расщеплял косые солнечные лучи.
Аксинья лукаво улыбнулась, и Т. с ужасом понял, что хочет ее опять, и через минуту, когда это чувство вновь захлестнет его с головой, сопротивляться будет невозможно.
«Мне с этим не совладать, — подумал он. — Как сказано в Евангелии? Лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геену... Истинно...»
Оторвав влажный лоб от березы, Т. качнулся, шагнул к телеге и, избегая глядеть на Аксинью, спросил:
— Слушай, я тут у тебя топор
— Вот, — сказала Аксинья, кивнула на торчащую из сена рукоять и побледнела. — Да зачем тебе? Али задумал что?
Т., не отвечая, взял топор.
Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла — но двигалась при этом очень быстро. Вскоре ее уже нельзя было различить между стволов.
«Как хороша, — подумал Т., — и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернется сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим... И все заново... Так, значит, что? Рубить и не сомневаться...»
Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.
Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчетливо произнесла:
— Рубить не палец надо, барин.
Т. от неожиданности выронил топор.
— Что? — спросил он. — Что ты... Что вы сказали?
— А то, барин. Пальцы тут ни при чем, — повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. — Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одежка будет.
Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.
— А ну повтори, — сказал Т. — Повтори, что ты сказала.
Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что все услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью — и даже непонятно сделалось, как он мог всерьез размышлять, говорила с ним лошадь или нет.
«Безумие, — подумал он. — Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мертв и все происходящее суть загробное испытание души... Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там все выясним...»
Т. повернулся к лесу.
— Аксинья! — крикнул он. — Мне в гостиницу надо! Выходи!
— Не выйду, барин! — отозвалась Аксинья. — Вы топором зашибете.
— Да не трону я! Верно говорю!
— А чего топор взял?
Т. наморщился от идиотизма ситуации.
— Палец хотел рубить, — крикнул он. — Палец, не тебя!
— А зачем палец?
— От зла уберечься!
Аксинья некоторое время молчала — верно, думала.
— А че ты им делаешь, пальцем? — крикнула она наконец.
Т. почувствовал, что его лицо покрывается горячей краской стыда.
— Ты прямо как лошадь рассуждаешь! — крикнул он. — Дура!
— Чиво ж, — прокричала Аксинья в ответ, — мы Смольных институтов не кончали!
— Прекрати меня фраппировать!