Шрифт:
Один из свертков, прибывших из Ясной Поляны, был упакован с особым тщанием. Разорвав два слоя оберточной бумаги, Т. высвободил шкатулку черного лака и поставил ее на подзеркальный столик. Сев у зеркала, он взял гребень, тщательно расчесал бороду и открыл шкатулку.
Внутри было два отделения. В одном, совсем маленьком, лежал моток бесцветной шелковой нити. В другом — пучок тончайших серо-черных стрел. Это были куски зазубренной булатной проволоки, острые и длинные. Т. стал вплетать их в бороду, подвязывая нитью у подбородка.
«Впрочем, доверчивый
Когда все проволочки были вплетены в бороду, Т. надел на ноги каучуковые ботинки со стальными кошками в подошве (на каучук было наклеено лыко, из-за чего ботинки выглядели сверху как старые рваные лапти). Затем он водрузил на голову широкую соломенную шляпу, тоже старую и ветхую на вид — в ее двойных полях, склеенных друг с другом, был спрятан тонкий стальной диск с острыми зазубренными краями.
В бауле остался небольшой синий ящик, похожий на коробку дорогих сигар или конфектов — он определенно скрывал в себе что-то специальное. Т. открыл его.
На алой бархатной подкладке, в двух уютнейших на вид углублениях, покоились два конуса из черного металла. Их покрывали продольные ребра, покрытые косой насечкой, а на вершине у каждого был желтый глаз капсюля.
Рядом с конусами лежал сложенный лист бумаги. Т. развернул его и увидел рисунок — бородатого человека, поднявшего руку над головой (пальцы другой руки были смиренно засунуты под поясок длинной крестьянской рубахи).
Наверху была нарисована звездообразная вспышка со словом «Бум-бум!», от которой вниз расходились два треугольника — узкий и широкий. Узкий треугольник, в котором стоял человек, был подписан «Здесь Спасешься». Широкий, в котором метались какие-то тени, назывался «Место Погибели».
Снизу была приписка карандашом:
Граф, по схеме все видно. После того, как продавите капсюль пальцем, подкиньте малышку над головой, чтобы взлетела не ниже аршина. Сама развернется как надо (только кидайте легонько, не подкручивая). Ахнет прямо над головой и посечет все вокруг, а вас не заденет. Практикуйтесь, осторожно подкидывая. Де Мартиньяк, кузнец судьбы. Ясная Поляна
«Де Мартиньяк? — подумал Т., вынимая бомбу из алого бархатного гнезда. — Видимо, кто-то из последователей. Стал кузнецом, молодец. Но не помню, никого не помню. Однако работа почти ювелирная...»
На дне первого конуса было аккуратно выгравировано: «Безропотная». Т. несколько раз подкинул бомбу над головой. Поднимаясь в высшую точку, она неизменно разворачивалась зрачком капсюля вниз. Повторив то же упражнение с другим конусом смерти (вторая
Кое-что из присланного снаряжения вызывало недоумение — например, старинная двузубчатая вилка с очень широко поставленными зубцами и странным названием «Правда», грубо выбитым на ручке.
«Почему «правда»? — подумал Т. — Правда глаза колет, что ли? Все непротивление позабыл. Собирай теперь по крохам...»
Наконец подготовка была закончена. Т. еще раз оглядел себя в зеркале. Его борода стала широкой и как бы седоватой — словно за последние минуты он сделался намного старше и мудрее. Усмехнувшись, Т. поглядел на часы-рыцаря. Пора было отправляться.
Выйдя из гостиницы, он вздрогнул.
Аксинья, в новом желтом сарафане, сидела на своей телеге возле самого крыльца — увидев Т., она соскочила на землю, бросилась ему навстречу — но, разглядев его наряд, вдруг испугалась, невозможным движением затормозила на лету, взмахнула руками и отскочила назад.
— Ты? — выдохнула она. — Ай не ты?
— Я, я, — отозвался Т. с досадой. — Рано же ты встаешь...
— Никак из жандармов поперли? — спросила Аксинья жалостливо. — Домахался топориком-то. Выпил, и сидел бы дома...
Коридорный из гостиницы, появившийся на улице в эту самую минуту, остановился неподалеку от них, присел и стал делать вид, что завязывает шнурок, выставив внимательное ухо.
— Ты за телегой пришла? — спросил Т. строго. — Бери и езжай с Богом. А у меня дела.
— Да куда ж ты пойдешь такой, — сказала Аксинья, косясь на коридорного. — Срам лапотный. Идем я тебе сапоги хучь дам старые.
— Уйди, Аксинья, — повторил Т. тихо, — потом.
— Не пей, Левушка! — запричитала Аксинья. — Хрястом-богом тебя прошу, не пей! Ты, как выпьешь, такой чудной!
Вскочив на лошадь, Т. вонзил в ее бока скрытые под лыком стальные звезды и, не оборачиваясь, понесся по утренней улице прочь.
Засада ждала в трех верстах за городом — у заброшенной лодочной станции, где от дороги ответвлялась ведущая к реке тропа.
Т. ощутил это инстинктом — никаких внешних признаков опасности не было. Вокруг полуразрушенного кирпичного барака с провалившейся крышей качались под ветром заросли бузины; полосатый шлагбаум на спуске к сгнившей пристани был поднят, рассохшаяся будка сторожа пуста — на всем лежала печать многолетнего запустения.
Подъезжая к станции, Т. постепенно сбавлял ход — и только поэтому успел остановиться вовремя. Над дорогой была протянута тонкая серая бечева, почти неразличимая на фоне земли. Она ныряла в заросли бузины под черной дырой окна в стене барака. Осадив лошадь, Т. отъехал на несколько шагов назад, словно раздумывая, куда направиться дальше — прямо или к реке.
«Понятно, — подумал он. — В окне, вероятней всего, ружье, и бечевка идет прямо к курку. Система «остановись, прохожий» — знаем... А Кнопф где-то рядом и смотрит на меня. Плохо, что он меня видит, а я его нет».