Та еще семейка
Шрифт:
— Ей стало получше, — сказала врач, — она в сознании. Постоянно грустит и часто плачет. Угрожающего положения уже нет, но все-таки постарайтесь разговаривать с ней мягче и не допускайте психологического давления. Ни в коем случае.
Какая-то худенькая медсестра в распахнутом халатике прошла мимо и с нескрываемым интересом покосилась на плечистого, с русым бобриком, Рытькова. Александр невольно ухмыльнулся, встретив ее игриво-пристальный взгляд. «Бойкая телочка», — подумал он, сразу сообразив, что нравы у медсестер, всем известно, свободные, что неплохо бы познакомиться и встретиться как-нибудь.
— Рытьков, — прервал его эфемерные,
— Понял, Валерий Фомич.
Сидорин быстро причесался, одернул халат, разгладил на груди серый свитер и тихонько постучал. Никто не отозвался. Тогда врач с блондинистыми волосами отстранила его, приоткрыла дверь, высмотрела кого надо и сказала: «К вам». После чего впустила посетителя. Тем временем медсестра в распахнутом халатике, явно выставляя напоказ свои стройные ноги в туфельках на каблуках, продефилировала по коридору в обратном направлении. Рытькову она откровенно улыбнулась и подошла к врачу, проверявшей за столом истории болезни.
— К кому такие поздние? — спросила худенькая медсестра, небрежно встряхивая черными волосами и заглядывая через плечо.
— К Слепаковой, — рассеянно ответила врач и перелистнула страничку.
— А другой чего тут торчит?
— Не знаю. Займись делом, Юля.
Худенькая зевнула, отвернулась от своей красивой начальницы и пошла дальше по коридору мимо лифта, пока не оказалась, пройдя стеклянные двери, на лестничной площадке. Глянув по сторонам, вынула сотовый телефон, набрала номер.
— Это из Склифа. К ней пришли. Нет, помешать нельзя, врач разрешила. Надо было раньше думать. Доложи шефу. Я дежурю сегодня в ночь. Все.
Она отключила телефон, поднялась по лестнице на один этаж и исчезла.
Сидорин вошел в палату, где лежала Зинаида Гавриловна Слепакова. Увидел необычайно просторное и чистое помещение с непривычно высоким потолком и невольно подумал: «Да, строили в старину на совесть». Свет под потолком был потушен. Настольные светильники горели только рядом с двумя кроватями. Справа и слева стояли по четыре кровати. Две женщины спали; учитывая общий полумрак, они едва угадывались под складками одеял. Еще одна, молодая, в пестром свитере, с зажженной лампой и книгой в руках, указала Сидорину в конец левого ряда кроватей. Там на приподнятых подушках, укрытая до подбородка одеялом, лежала Зинаида Гавриловна. На светильник, включенный рядом, кто-то набросил темную косынку, чтобы свет не беспокоил больную. Зинаида Гавриловна не спала. Она лежала, не шевелясь, и неподвижным тусклым взглядом смотрела перед собой.
— Стул возьмите, — громким шепотом сказала молодая женщина в пестром свитере. — Вон там у стены.
Сидорин взял стул, стараясь ступать тише. Подсел к Зинаиде Гавриловне. Она продолжала смотреть мимо него, куда-то в полумрак. Если бы Сидорин знал ее раньше, он бы поразился, насколько изменилась эта еще недавно цветущая женщина. Перед ним находилась тяжелобольная с серым лицом, скорбно поджатыми бескровными губами, отечными темными подглазьями. Опер кашлянул и смягченным голосом произнес:
— Извините меня за беспокойство, Зинаида Гавриловна. Я из полиции. Капитан Сидорин. В состоянии ли вы ответить на мои вопросы?
Больная
— Я повторяю, Зинаида Гавриловна. В состоянии ли вы отвечать на мои вопросы? Я здесь по долгу службы и работаю для восстановления картины происшедшего, а также для совершения акта справедливого возмездия, насколько это возможно.
Слепакова наконец отстранила платок от лица, тихо всхлипнула, видимо, заставляя себя сдержаться.
— Да, — сказала она еле слышно, — я буду отвечать на вопросы. Я постараюсь рассказать все, что вас интересует.
— Это замечательно, Зинаида Гавриловна. Поверьте, я совершенно искренне сочувствую вам. К сожалению, потеря вами супруга связана, по нашим сведениям, с нарушением им и другими, причастными к делу лицами, правопорядка.
— Спрашивайте, — прошептала Зинаида Гавриловна.
— Когда вы в последний раз разговаривали с мужем?
— Ночью, накануне его смерти.
— Где это происходило?
— Недалеко от станции Барыбино.
— Где именно, не припомните?
— Дачный поселок «Липовая аллея». В клубе «Золотая лилия». Так называется филиал феминистского клуба, хотя на самом деле…
— Как вы там оказались? — Спрашивая, Сидорин старался точно запоминать показания Слепаковой и тут же сопоставлял в уме с тем, что ему было уже известно по данному происшествию. И по факту самого этого клуба, требующего отдельного расследования.
— Я работала, играла на синтезаторе. Аккомпанировала выступлениям артисток, — все более четко отвечала Слепакова, и ее взгляд постепенно становился осмысленным и определенным.
— Вы играли одна?
— Нет, еще играли две девушки. Саксофонистка Таня Бештлам. Она негритянка. То есть отец у нее африканец. И ударник Шура Козырева.
— Какого рода представление происходило в этом… мм… феминистском обществе?
— В клубе «Золотая лилия». А представление эстрадное, типа варьете… Танцы и всякие мимические действия… довольно неприличные. Вроде стриптиза. Хотя мужчин в зале нет. Но девушки часто выступают совсем раздетые.
— Понятно, — сказал Сидорин, занося в записную книжку фамилии коллег Слепаковой. — И как же вы оказались в таком… ну, скажем, необычном заведении?
— Меня направила наша дежурная по подъезду Антонина Кулькова. Я не хотела, она меня… Она настояла, и мне пришлось согласиться.
— Почему дежурная по подъезду, в котором вы проживали с мужем, имеет на вас такое влияние? С чем это связано? Вы ей что-то должны? Она имеет на вас компромат?
Слепакова беспокойно задвигалась под одеялом, на щеках сквозь серую с синюшным оттенком кожу проступили розоватые пятна, сделавшие ее болезненный вид еще более жалким. Она провела языком по восковым губам и закрыла глаза. Сидорин испугался, что больная снова заплачет. Обстановка усложнится, расспросы придется прекратить.