Табак

Димов Димитр

– А где отец?

– Вчера уехал в Софию.

Борис поморщился. Поездки Сюртука в Софию всегда были связаны с какой-нибудь его очередной блажью.

– А меня не известил!.. – Борис почувствовал досаду. – Что ему там сейчас понадобилось?

– Да все с кметом препираются… Отец хочет продолжать раскопки римских бань – это в саду, около теперешних бань, – а кмет не позволяет копать, пока не кончится курортный сезон… И он прав!

– Конечно, прав! – согласился Борис. – А ты не пробовала образумить отца?

Мать

рассеянно усмехнулась. Никто не мог образумить Сюртука. Вероятно, она так и сказала бы, но сейчас мысли ее были заняты другим.

– Совсем из ума выжил! – вспыхнул Борис – Надоело мне с ним возиться! В министерствах меня уже на смех поднимают… Весь мир содрогается – такие происходят события, – а старик занялся раскопками римских бань…

Полицейский прошел мимо, и лицо матери стало спокойным.

– И что это еще за новая мания – переводить учителей из гимназии в гимназию! – продолжал Борис. – Инспектора от него прямо стонут.

– Если ты уладишь дело с раскопками, он оставит учителей в покое, – проговорила мать.

– С ума спятил старикашка!

Борис ласково взял мать под руку, и они пошли к крыльцу. Солнце опускалось, прячась в оранжевых облаках. Невдалеке монотонно и тихо журчал ручей, сирень запахла еще сильнее.

– Как Мария? – спросила мать, когда они подошли к крыльцу.

– Все так же, – рассеянно ответил Борис. – Вчера ее увезли в Чамкорию… Надоела она всем.

Мать не отозвалась. Ей было стыдно. Стыдно, что человек, который сказал это, – ее сын.

Они вошли в столовую, мать повернула выключатель, и при свете люстры Борис прочитал на ее лице радость, тревогу и озабоченность. Темные глаза ее горели лихорадочным блеском, на увядших щеках проступили пятна неяркого румянца.

– Что с тобой? – спросил Борис.

Он смотрел на мать с суровым участием, готовый с гневом обрушиться на каждого, кто осмелился бы ее потревожить.

– Ничего! – загадочно улыбнулась мать.

– Зачем ты вызвала меня?

– Так просто! Долго не виделись. Захотелось поужинать вместе с тобой.

Борис продолжал порицать отца – теперь уже за патриотическое усердие, с каким тот старался очистить околию от учителей-коммунистов. В принципе Борис был не против этой кампании, но хлопоты, связанные с нею, не приносили дохода, и, следовательно, она была так же бессмысленна, как и раскопки римских бань. Кроме того, это озлобляло учителей, восстанавливая их против «Никотианы».

– Угостишь меня рюмкой коньяку? – попросил Борис, когда его раздражение улеглось.

– Нет! Сегодня не дам! – строго проговорила мать. – Погоди немного, потом я принесу вина.

– Ладно, – согласился Борис.

Снова на лице матери появилась загадочная улыбка. «Будет просить денег на приют», – подумал сын. На этот раз он решил расщедриться, чтобы доставить ей удовольствие.

– Как поживают

твои сиротки? – Борис сделал вид, что случайно вспомнил о сиротах.

– Как всегда… Грустные они, бедняжки, и такие милые.

– Может, им чего-нибудь надо?

– Пока нет.

Борис был озадачен. Мать перевела разговор на ого торговые дела в Беломорье. Она накрыла стол белой скатертью и стала доставать посуду из буфета.

– Зачем ты так хлопочешь? – спросил Борис. – И куда делась горничная?

– Я отпустила ее на несколько дней.

– А кто же делает все по дому? – рассердился Борис. – Ты совсем не бережешь свое здоровье!

Он закурил сигарету и стал внимательно всматриваться в хлопочущую мать. В каждом ее жесте проглядывало волнение.

– Зачем ты ставишь третий прибор? – вдруг спросил он.

Мать не ответила. Лицо ее порозовело. Она легко вздохнула и вдруг упала на стул, как будто ноги у нее подкосились. Борис вскочил и бросился к ней на помощь. В это время дверь из кабинета Сюртука распахнулась и чей-то голос громко и звучно воскликнул:

– Добрый вечер, братишка!..

На пороге стоял Павел.

Борис смотрел на него, онемев от изумления.

Первым его чувством был страх. Этот страх был вызван тем, что Павел явился неожиданно, словно привидение, и что пришел он из мира, который молотит немецкую армию на Востоке, рвет ее на куски и перемалывает, не зная ни устали, ни жалости. Это был душевный и физический страх генерального директора «Никотианы» перед Советским Союзом, перед болгарскими рабочими и крестьянами, перед собственным братом – коммунистом. Страх его вспыхнул внезапно и превратился в леденящий ужас. Борис содрогнулся и побледнел.

Павел шагнул в комнату. Он почти не изменился – был все такой же высокий, широкоплечий, с черными блестящими волосами, зачесанными назад. Только черты лица его заострились и стали более суровыми, а кожа покрылась медно-красным загаром. На губах его играла еле заметная насмешливая улыбка.

– Ну что? – весело спросил он. – Испугался малость, а?… Но хватало только, чтоб ты и правда испугался… Здравствуй!

– Здравствуй!.. – Голос Бориса звучал хрипло, радость ого была явно притворной. – Мама, коньяку! – обратился он к матери.

– Какой еще коньяк? – прогремел баритон Павла. – Ведь ты обещал не пить!

– Не могу, разволновался… Без коньяка мне сейчас нельзя.

– Вот как? До чего ж ты докатился! – Павел бросил на пего строгий взгляд. – Мама, так и быть, давай коньяк! Чокнемся все трое.

Мать сидела, не в силах сдвинуться с места, и молча смотрела па встретившихся братьев. Очнувшись, она встала и принесла бутылку коньяку. Павел налил. Все чокнулись и выпили.

– Так! – Борис наконец пришел в себя. – Ну и дела! Вот так комедия!..