Таблетка
Шрифт:
От дежурной он узнал, что номер стоит полторы тысячи рублей, но свободных мест нет. Комнаты бронируют за месяц: много приезжих, туристов и паломников к монастырю и церквам Старой Ладоги.
Семипятницкий поехал дальше, до самого окончания села, где развернулся и направился вспять. Свернув на одну из второстепенных дорог, он добрался до монастыря. Монастырь был закрыт и тёмен. Перед воротами – удобная заасфальтированная парковка на несколько десятков мест. Пара легковых автомобилей спала в ночи, около третьего толклись молодые люди: динамики оглашали округу песней про девочку-студентку, сладкую конфетку, нарушая духовное благолепие. Плюнув в сердцах, Максимус
Вторая дорога направо была узкой, круто забирала вверх и приводила на лужайку к старой часовне или церкви – в архитектуре культовых сооружений Максимус был не силён. На лужайке его громким мяуканьем встретила кошка, по видимости, главная смотрительница храмового сооружения. Максимус пожалел, что не купил копчёной рыбы на рынке у развилки. В багажнике нашлась только творожная масса с шоколадом, кошка не стала привередничать, приняла пожертвование с благодарностью. Немного поев, киска, громко крича, повела Семипятницкого на экскурсию, показав спуск к Волхову и стриженый луг за церковью. Животному Максимус умилился, так как кошек вообще любил, а эта ещё и выказывала свою святость и благочиние.
Погладив громкую кошку, Максимус пространными словами распрощался с ней и, сев в машину, осторожно спустился к трассе. Совсем недалеко оставалось до въезда в Старую Ладогу, где у излучины реки высились куполовидные холмы.
Курганы Старой Ладоги
Правильно они называются «сопки» от русского слова «насыпать». Курган же – название позднее, тюркское.
Машина осталась на обочине трассы, по которой едва раз в полчаса проезжал, ворочая глазищами фар, запоздалый автомобиль. Семипятницкий вошёл в травы и по глинистой тропе забрался на верхушку большего кургана. И взглянул на мир от дороги.
Дыхание его застыло в груди, голова закружилась. Великолепие увиденного пейзажа ослепило и лишило способности двигаться. Тёмная полированная гладь Волхова была недвижна и отражала уже взошедшую луну, звёзды и само небо в его бездонности, отчего река и сама казалась глубиной в миллиарды световых лет. Дачи и домики на другом берегу ласкали тёплыми огоньками. Деревья и кусты трепетали на лёгком ветру, как клочки пуха чёрного лебедя, свист крыл которого, казалось, ещё слышен в летней ночи.
Несколько минут, а может, и дольше, Максимус не мог пошевелиться, затем сел прямо на поросшую травой землю. Он закрыл глаза, не в силах вынести такой красоты. А когда открыл…
Сам Максимус, вспоминая позже о своём видении, склонен был объяснять его флэш-бэком. Такое случается от наркотиков. Вы ничего не принимаете уже несколько дней, недель или даже месяцев – и вдруг, совершенно внезапно и в самой неподходящей ситуации, вас накрывает натуральный приход. Розовых таблеток Максимус в тот день не глотал, но, видимо, остаточного эффекта хватило на порядочную галлюцинацию.
Открыв глаза, Максимус увидел тот же пейзаж. Но, вместе с тем, как будто бы и не тот. Волхов был шире, вода подходила к самому основанию кургана. Стали другими очертания деревьев и огни домов. Но главное…
Люди. Даже в ночное время их было много. Там плыла по реке ладья с парусом, здесь рыбачьи лодки качались у берегов. Люди смеялись, переговаривались, с нескольких сторон слышны были тягучие песни, всплески снастей, а то и стук молота о наковальню. Максимус завертел головой.
Вокруг, сколько хватал глаз, не было уже пустоши, не было земли незанятой. Город теснился к воде каменными хоромами, весь облепленный деревянными сельцами да хуторами. И до самого
Максимус сначала упал на траву, хохоча, потом вскочил на ноги и крикнул звонко, как ему казалось, а на деле из сухого горла вырвался хрип:
– Так вот же ты какая, земля русская, в своём начале и сутью! Гардарика, а не пустошь печальна!
Каган
Стал Саат жить в степи у шатра своего, былого. Приходил к хозяевам новым, те давали ему лошадей почистить да навоз убрать, за то кормили его и поили молоком кобыльим. А и побивали плетью, бывало, за нерадивость или просто так, от настроения. А после снова в степь прогоняли. Но что же другого искать? Человеку всегда там привольно, где он родился и жил. Там и батоги сладки, и плети ему нежны, даже голод – вроде как сродственник. Куда человеку идти? Он же не птица, чтобы тепла и корма в чужедальнем краю искать. Был бы звёздочкой – качался бы в небесах. А так в землицу свою врастает, год за годом, покуда весь не уложится. За то называется – родина!
И тут новая горесть. Умер каган.
Оно, вроде, какое батраку до того дело?
И живого не видел ни разу. Но всё ж.
Может, сам умер каган. Ведь умирают люди всякого звания от естественных причин.
А, может, сроки его прошли. О том шептали старухи с глазами мутными. Или по обычаю умертвили.
Ведь в старину, когда недород был, кагана закалывали на пашне, чтобы хлеба в новую весну колосились. И когда перерод был, кагана в камнях погребли. Сожгли кагана, когда чечмеки пожар в Итиле устроили.
А ежели вороги в битве одолевали, после битвы той саблями кагана секли. Короток век кагана, от худа до худа. А худа много в моей земле, вся история из того соткана, как рубаха бродяги, из горьких прорех, на ниточках только держится.
Но народу того не знать. Вечен каган, и всё слово! Один каган правит нами, лета тысячные, а другому не быть. Потому каган не частное лицо, а бессмертная должность, навроде небесного чина.
Вот лежал Саат, весь в дерьме конском, усталый, на траве степной. После работ лежал, небо глядел, по обыкновению. Как над ним выросли лица служивые, цельная рота!
«Ты – Саат, сын Наттуха, кобылий пастырь?» – спросили. Куда денешься? Даже если пашпортную доску у умельцев перекорябать, так рожа своя выдаст, и всяк скажет, кто ты есть. «Великий Бек повелел доставить тебя во дворец, за государственным делом!» Ох, заплакал Саат! Государственное дело известное: стрелять да вешать. Ещё головы рубить, топить в реке, кипятить в котле медном, прежде жилы повытягивав да ногти поотрывав.
Греха за собой не знал. На великий грех ни богатства Саат не имел, ни власти. А на малый силушки не хватило бы да забавы сердечной. Но кто же за грех вешает? Грех – он в серебре-золоте купается спокон века. Это ведь говорят только, что святу месту пусту не быть. Свято оно пусто и есть, потому и свято, что пустота. Однако ежели есть где лобное место, то ему уж взаправду – пусту никак не тоскливиться! А то почему бы ещё закон и владычество? Вот и метают судьи кости игральные, да какая комбинация выпадет – за нумером таким пашпортной доски иметеля назначают виновным грешником. Видать, выпал нумер Саатов, таковой случился Божий промысел!