Тадзимас
Шрифт:
Но – уже началось. Уже произошло то, что должно было произойти. То, чего ждали.
И луна, хоть и медленно, все-таки надвигалась на солнце.
И свет солнечный, если внимательнее к нему присмотреться, стал не таким, как прежде, стал – чуть иным. Еще не тусклее, нет, но – с ощущением утраты.
Свет с повинной головой? Нет. Со склоненной головой? Нет. С усеченной головой? Нет.
Свет – утративший часть своей плоти, часть своего дыхания, часть своего дарения – миру, природе.
Свет – с которым нехорошее что-то делают, варварским образом
И я увидел: трепет в природе.
Ветер налетел – вдруг, сам по себе, спиралями над землей проносящийся, взлетающий вверх, рыщущий понизу. Ветер – предвестие. Предупреждение об опасности.
Затряслись ветви деревьев. Листва задрожала, зашелестела – вся сразу, со всех четырех сторон. Потом – затрепетала.
И ветер – стихнул. Пропал. Нет его больше. Тихо.
И в этой тишине – подспудный, внутренний трепет. Изнутри. Молчаливый. Повсеместный. Всеобщий.
И – словно всеобщий вздох. Не знаю, обреченный ли. Но – глубокий, усталый вздох.
И еще более тихо стало.
Зелено вокруг – а пустынно. Чего-то недостает.
Рядом со мною – старый, большой куст. На нем – крупные розы. Красные, пышные. Еще недавно, когда жарко было так, и солнце – полное – сияло, я понюхал крайнюю розу, свежую, молоденькую. Она пахла сладко, сильно, призывно. А сейчас?
Я встал, подошел к розовому кусту и понюхал эту розу еще раз. Она – вовсе не пахла. Какой то сыростью отдавала, и все. Запаха – не было.
А луна все надвигалась.
И урезанное солнце все больше становилось похожим на убывающий месяц, только размером намного крупнее, и свет был, конечно, куда ярче.
Стайкой прилетели откуда-то и пристроились поближе к дому, поближе к людям, воробьи. Ну, воробей – птица почти домашняя. И все же они очень уж как-то жались к людскому жилью. Хотели – притулиться к теплу, переждать нечто для них ужасное.
В беседку залетел большой шмель. Бунинский прямо: «Черный бархатный шмель, золотое оплечье». Он тревожно гудел, жужжал, крылышки его вибрировали в воздухе, в метре от меня. И вот перестал шмель петь. Замолчал. И словно его и не было. Куда он девался? Где-нибудь здесь, наверное. Спрятался, что ли? Почему тогда – рядом со мной?
Белые бабочки ну только что кружились над клумбой с цветами. А теперь их нет.
Маленький мотылек прилетел, покружился встревоженно, присел на листок хризантемы – и затих. Съежился, сжался.
Вышла из дому Людмила. Посмотрела на солнце.
– Да, – говорит, – началось!
Но отнеслась к происходящему очень спокойно.
И мне почему-то спокойнее стало.
Ну, началось. И ладно. Пусть идет себе это затмение, как идет. Нет у меня страха, нет у меня тревоги. Есть ожидание: а когда это пройдет? Есть интерес: как это происходит?
Когда-то в детстве, вроде, видел я уже затмение солнечное, и отец тогда закоптил стеклышки, и мы с мамой смотрели сквозь них, в небо, на солнце. И ничего, прошло, пронесло. Мир не разрушился. Все живо.
–
И в самом деле, подождем. И не такое пережидали.
А свет в природе уже начал убывать. Поначалу немного света убыло. Но это стало заметно. Не так ярко светило солнце, не так ярко грело.
Недавно термометр показывал тридцать два градуса тепла в тени. А сейчас сколько? Я встал, посмотрел. Двадцать восемь, потом двадцать семь. Терпимо. Это не похолодание.
Свет начал тускнеть. Из золотого он превратился в золотисто-серебряный. Потом – в напоминающий отсвет фольги под электрической лампой. Потом – напомнил отсвечивающие елочные игрушки. Чуть позже стал он тускловато-жемчужным, ровным. Еще позже – утратил тепло, стал ровным, безразличным. Даже не таким, как в сумерки, как в пору предвечерья. Безжизненнее. Без свечения, без скрытого внутри сияния, жара, некоей твердой гарантии жизни, выживания, продлевания жизни – далеко наперед. Свет стал – цвет. Свет стал – след света.
И не воспоминание о свете меня тяготило, а просто – отсутствие его, отсутствие – должного, нужного, привычного света.
И тени, отбрасываемые растениями, – менялись. Они тускнели, теряли плотность, определенность, густоту свою. Теряли цвет свой, просто – обесцвечивались, начиная напоминать невзрачные, серовато-марлевые какие-то, полоски. Теряли прохладу свою, оставляя в сознании лишь недавнюю память о ней. Тени именно менялись, до неузнаваемости. Они теряли – прямо на глазах – лицо свое, теряли – значимость свою в мире, летом, в жару. Теряли – необходимость свою для людей. Они – истончались, таяли. Это были почти следы теней.
Между тем луна заползла уже на большую часть солнца. Мне показалось, что и вверх продвинулась. Она куда меньше солнца по размеру – а словно распирает ее что-то, неймется ей – занять площадь чужую, вторгнуться туда. Чужеродность ее, нет, даже полярность – стали ясны. Прямо какое-то Косово небесное!
Луна заполонила солнечный диск. Остался сверху только краешками своими скатывающийся вниз по обеим сторонам, светящийся ободок, похожий на всем известный трагический рот на маске, на рот античного трагического актера. Из-под луны начали высовываться светлые, белесые усы, высунулись, метнулись в небо. Протуберанцы? Не знаю. Усы пульсировали, сжимались и разжимались. Потом исчезли.
И вот что было: солнце, закрытое луной, и только наверху – довольно слабо светящийся дугообразный кусочек живой солнечной плоти. Частичка. Остаток.
Все заглохло, затихло вокруг. Почти затаилось. Не знаю, замерло ли. Но – не жужжали пчелы, не мельтешили мухи.
Наш Ишка отнесся к происходящему философски. Вышел на крыльцо, поднял голову, посмотрел в небо, покачал своей бородатой, кудрявой головой, опустил долу карие свои глаза, вздохнул, сделал мне знак ушами и мохнатыми бровями – все, мол, понимает, а ты держись, хозяин, терпи, друг, все будет в порядке, – вильнул хвостом и спокойно удалился в дом.