Таежный бурелом
Шрифт:
— Играй, дьявол! Играй!
А рядом шумела довольно многочисленная, все время пополняющаяся толпа. Видимо, слух о прибытии комиссара, проживавшего в Раздолье на поселении, как-то проник в станицу.
Усаживаясь с Ольгой и Наташей в кошеву, Костров прислушивался к людскому гомону. Сейчас он хотел одного: как можно скорее добраться до города. Там он, конечно, обо всем расскажет, меры будут приняты. На такой тройке они скоро будут в Никольске-Уссурийске. Надо спешить. Телеграмма предписывала
Толпа придвинулась ближе.
— Ему что! Кони готовы, сел и звени бубенчиками.
— Селиверст-то, бают, в Харбине дом купил.
— Надо б Сафрона позвать, он все обскажет.
— Ленину все прописать бы, он им холку-то намылит.
Костров плотнее запахнул доху. Покосился на Ольгу, вздрагивающую от озноба. Каждый час дорог, жене нужны врачебная помощь, уход и отдых. Но Ольга, прислушиваясь к разговору, приспустила шарф, закрывающий рот, сказала:
— Выйди поговори с людьми. Не чужие!
И, хватив холодного воздуха, закашлялась, прижимая к губам платок, на котором заалели сгустки крови. С немой мольбой глядя на отца, Наташа схватила руку матери, прижалась к ней губами.
— Поедем, мамочка, скорее.
— Нельзя, Наташа! Отец должен поговорить с народом.
Ямщик разобрал вожжи, лихо гикнул:
— Эгей, соколики!
Костров обругал себя за минутное колебание, поднялся.
— Стой, ямщик!
Селиверст Жуков, стоявший на крыльце, крикнул:
— Раззява, чего уши-то развесил, гони-и-и!
Ямщик вытянул жеребца ременным кнутом, нагло подмигнул седокам:
— Сидите, комиссарики! Прокачу, аж дух захватит!
С крутого берега тройка вылетела на широкий речной простор и скрылась в снежной мгле.
— Вернемся, Богдан!
Ольга требовательно посмотрела в лицо мужа. В станице что-то происходило. Надо было действовать, действовать немедленно. Костров выхватил из кобуры маузер, яростно крикнул:
— Кому сказано, назад!..
Между тем мужики, проводив глазами тройку, мрачно переговаривались и хотели уже расходиться. К ним подошел Сафрон Абакумович, выслушал, поцарапал затылок.
— Приходите ко мне вечером, начнем сами действовать.
— Во, дядя Сафрон, это дело! — обрадовался Федот.
Неожиданно тройка взлетела обратно на косогор. Приезжий стоял с маузером в руке. Лицо ямщика было испуганным. Жуков куда-то исчез. Кошеву облепили со всех сторон.
— Здравствуйте, товарищи! Не узнаете?
— Он, он, батюшка! — всплеснулся в толпе чей-то старушечий голос. — Да это ж наш поселенец, Митрич!
Старик Ожогин подошел вплотную к кошеве. В его больших глазах светилась улыбка. Костров спокойно выдержал этот проницательный взгляд, протянул руку.
— Ну, Сафрон,
— С первого взгляда, Митрич, признал.
Старые знакомые обнялись, потрепали друг друга по плечу.
— Ты что, не начальствовать сюда приехал?
— Нет. В Питер еду. Интересуется Владимир Ильич Ленин положением дальневосточного крестьянства, вот и вызвали меня в Петроград.
Сафрон Абакумович взял под локоть Ольгу и, пошучивая с застенчивой, повзрослевшей Наташей, повел в свой дом. Знакомые крестьяне обступили их.
— Тихон-то не женился? — вспомнив друга детства, спросила Наташа.
— Он девок, как ладана черт, чурается.
— А ты что же? Вымахал под потолок, а тоже раздумываешь? — подхватил Костров, обращаясь к Федоту.
— Мы, дядя Богдан, с дружком два ичига пара. Припаяешь сердечишками, не оторвешь. А времена-то не для свадьбы, а для драки. Не так ли?
Костров удивился: зорок парень, умен. А ведь давно ли мальчишкой табуны гонял?
— Любовь не курево, отвыкнуть можно.
— Эх, дядя Богдан! — вздохнул Федот. — Баба што водка, начнешь лакать, не оторвешься.
Ольга с Наташей вошли в избу, а Костров присел на крыльцо. Расселись и мужики. Костров достал кисет, набил трубку.
— Как, Сафрон, разрешаешь?
— Кури, Митрич, кури.
Кисет пошел по рукам.
— Ядреная табакуха, нашенская, — восхищались мужики. — До самых пяток прожигает, давненько этакой-то не куривали.
Покурив, мужики притихли. Костров с живым интересом расспрашивал их о положении в уезде.
— Лихолетье на Руси, Митрич, кто взял булаву, тот и атаман. Как жить будем?
Знал Ожогина Костров, старик себе на уме, вызывает на откровенный разговор. И он не стал уклоняться от прямого ответа:
— Охотников до булавы, конечно, много есть и будет, но булава в надежных руках. Теперь не вырвут! Рабочие и крестьяне должны действовать — революция требует риска, смелости, дерзания. Не большевики первые, а Корнилов поднял меч. Они идут к гражданской войне. Кровь будет литься, как вода, и земля пропитается слезами, но народ победит. Сами знаете, волны разбиваются одна за другой, но океан все-таки живет.
Прищурившись, Сафрон Абакумович глядел в упор на Кострова, время от времени кивая головой в знак согласия.
— А нельзя ли все-таки без крови?
— Видел ли ты, Сафрон, дерево, которое выросло, не испытав ударов грозы, порывов ветра? Никакая кровь во внутренней гражданской войне не сравнится с той кровью, которую пролили империалисты.
Мужики одобрительно крякнули. Сафрон Абакумович откинул со лба волнистую прядь.
— А почему во властях подвизаются такие вот, как Колька Жуков?