Таежный бурелом

Яблонский Дмитрий Петрович

Костров возвращался из Москвы. Совет Обороны РСФСР назначил его политическим комиссаром Советского правительства по Дальнему Востоку.

Поезд остановился перед вокзалом.

Костров вышел из вагона на дощатый перрон, оглядел пустынную станцию. Кругом скалы, голые сопки. Вдали чернела тайга.

Звонкий голос за спиной вывел Кострова из задумчивости.

— Ваши документы, товарищ!

Перед ним стояли молоденький военный комендант станции и несколько пожилых красногвардейцев. Он протянул удостоверение.

— Братцы! — вскрикнул

комендант, потеряв весь свой осанистый вид. — Гляди-кось, сам Ленин подписал. Вот это да!..

Удостоверение, подписанное Лениным, пошло по рукам. Красногвардейцы не спускали глаз с человека, который видел Ленина.

Завязалась оживленная беседа о Москве, о Ленине, о событиях на Дальнем Востоке. Потом комендант вытянулся, взял под козырек, доложил:

— Вчера по селектору о вас спрашивал из Иркутска председатель Центросибири товарищ Яковлев. Беспокоится. «По железке, — говорю товарищу комиссару, — во Владивосток не проехать, придется в обход на лошадях, а там по Амуру на лодке добираться». Приказано обеспечить вас транспортом. Лошади ждут.

— Очень хорошо! Мне в Раздолье надо, дочка там у меня.

Костров сел в телегу, запряженную парой коней.

Через три дня он въехал в Раздолье. На дворе его встретила Агафья Спиридоновна.

— Митрич, родной мой! — всплеснула руками. — Самого-то нет, в тайге банда объявилась.

— Как Наташа?

— У Шкаевых она жила, теперь к нам вернулась. На поле она, боронит. Обрадуется… Наплакалась, не дай бог.

В это время верхом на коне в воротах показалась Наташа.

— Папка! — вскрикнула девушка и бросилась к отцу на шею.

К вечеру вернулся старик Ожогин. Расседлал запотевшего Буяна, вошел в избу. Запавшие глаза светились лихорадочным блеском, были колючие, жесткие. Поздоровался с Костровым, зло сплюнул, лег на кровать.

— Расколошматили волчью стаю, — сообщил он. — Только Колька-змей уполз. Да и он не скроется. Под землей сыщу. Жаль, что Селиверст ушел в Китай…

Костров одобрительно кивнул головой.

— Американец на наши богатства зарится. Все меры Ленин велел принять, чтобы решить вопрос мирным порядком. Но вдруг они потребуют отдать им весь Уссурийский край? Тогда что?

— Тогда, Митрич, бить их будем, пока дух не испустят. Всем уездом станем на защиту власти. Не устоит супостат.

— И я так думаю…

Костров подошел к комоду, взял фотографию Ольги в самодельной рамочке. Сел на скамью, задумался.

Ожогин поднялся, тронул его за плечо.

— Пойдем покажу!

Они пересекли овсяное поле и по узкой, густо заросшей шиповником тропе вошли в рощу. Одинокий холмик в окружении цветущих лип зарос травой и полевыми цветами.

Костров присел на траву… Какой путь пройден с подругой! И вот теперь лежит она под этим зеленым бугром, самый близкий, самый родной человек…

Он застонал, вспомнив последние слова Ольги о Наташе. Как-то сложится ее жизнь?

Подошел Ожогин с охапкой полевых цветов, положил их в изголовье.

— Любила

Михаловна цветы, — глухо покашливая, говорил старик. — Пойдем, Митрич.

Костров устало побрел за Ожогиным. Сели за стол.

— Вот тебе крепкий чай, а вот и расчудесная наливочка. Испей с устатку. Сама варила, а не кто-нибудь! — сказала Наташа и погладила большую руку отца.

Костров вздрогнул: те же слова, тот же голос, те же движения. Сердце забилось и радостно и тоскливо. Вылитая Ольга. Такая же стройная, с милой улыбкой. И та же едва приметная родинка над вздернутой бровью. В волнении он привлек дочь к себе.

— Ну собирайся, чуть свет поплывем.

Наташа собирала вещи. Костров, покуривая цигарку, смотрел на нее.

…Медленно уплывало Раздолье. Волны бились в борт лодки.

Сидя на корточках, Наташа опустила растопыренные пальцы в воду и наблюдала, как сквозь них прорывались с журчаньем струйки. Вот она их сомкнула, вода с силой ударила по ладоням, вскипела белыми пузырьками.

Костров, не выпуская из рук весел, оттопырил палец, погрозил им.

— На реке не балуйся.

С каждой верстой Уссури становилась все шире.

Вскоре лодку подхватила стремнина, толкнула вперед. Лодка, проскользнув через сжатую отвесными скалами горловину, вылетела на широкий простор.

— Ух, какая ширь! Вот он, Амур-батюшка!

Наташа растянулась на отцовской шинели, закинула руки за шею, вполголоса рассказывала о Жукове. Амур уносил ее далеко от селения, которое она и любила и ненавидела, к какой-то новой жизни.

Лодку качнуло. Крупная белуга ударила хвостом по воде.

Наташа ахнула.

— Струхнула? — засмеялся Костров. — На Амуре еще и не таких зверей увидишь.

Смеркалось. Из-за хребта потянуло прохладой. Облака густели, сбивались в черные тучи. Желтый всколыхнувшийся Амур засеребрился чешуйчатой рябью.

Костров поднял парус. Лодка, словно конь от удара хлыстом, рванулась вперед. Большая птица камнем упала в воду и быстро взмыла вверх. В когтях трепетала рыба.

— Непогода будет, — определил Костров, оглядывая из-под ладони тускнеющие дали.

Птица снова появилась и снова скрылась в расщелине скалы с большой рыбой.

— Запас делает, видишь, снова рыбу закогтила, — объяснял Костров. — В просторечии эта птица рыбаком называется. Народ приметил: если рыбак начинает хватать рыбу — будет затяжная непогода. Придется заночевать.

Ветер крепнул. Лодка зарывалась носом в воду. Костров, налегая на рулевое весло, направил лодку к невидимому в тумане берегу.

В речной излучине, на берегу которой теснились исполинские сосны, они пристали к берегу. Запылавший в расщелине скалы костер пригрел Наташу, и она уснула. Костров долго прислушивался к посвисту шторма, но сон сломил и его.

…Через два дня за мысом показались купола церквей. Донесся гул пароходов. Бесконечной вереницей потянулись причалы и цейхгаузы. Воздух был насыщен запахом гниющей рыбы.