Таежный бурелом
Шрифт:
Тихон взглянул на глубокие скорбные складки, сбегающие к губам старика, и сердце его сжалось от какого-то смутного предчувствия. Он хотел спросить о матери, но отец отвел глаза и, словно избегая неминуемого вопроса, заговорил:
— Нас в семье, кроме Тихона, десять мужиков — все здесь. Сломим вражину, поставим на колени. Чую, Митрич, от кровищи покраснеют реки, земля почернеет…
— Не страшно? — спросил Дубровин, с интересом разглядывая величавое лицо старика. Он видел его впервые.
Сафрон
— Как не страшно, военком? Страшно! За всю жизнь человека не приходилось убивать. А япон али американец тож человек. Люди не звери, на них охотиться не положено…
Сафрон Абакумович оборвал свою речь на полуслове, погладил держало рогатины.
— Сто четыре медведя вот этим ножом запорол, а чтоб человека…
И, снова не договорив, широко перекрестился. Поднялся брат Тихона — Никита, тронул отцовское плечо, просительно сказал:
— Шел бы, батя, домой.
Сафрон Абакумович стукнул рогатиной о землю.
— Не говори, сынок, об этом, не трави душу.
Появился дед Михей. За ним шли несколько женщин в белых косынках с красным крестом.
— Вот, сударь, моя армия! — объявил старик, увидев Кострова. — Ратных людей врачевать станем. Лазарет в Ключевой устроили.
Сафрон Ожогин оторвался от своих дум, подозвал бывшего лекаря «Орла». Он давно знал Михея.
— Трех попов обошел, никто благословения не дает. Тебе-то приходилось грех на душу брать?
— А как же! В Порт-Артуре много мяса ворону оставил. Так-то, господари крестьяне, а совесть чиста, сплю, как малое дите.
На лице деда Михея мелькнула детская, открытая улыбка.
— И в плену спал! А вот укрылся от суеты мирской в монастырь — и покой потерял. Думал, к богу поближе, а от безделья совесть грязью зарастать начала, ржой покрылась. Вот оно что! Я им «Орла» и на том свете не прощу. Было б не восемьдесят, а чуток помене, думаете, не пошел бы на поле брани? Дряхл стал не по времени…
— Спасибо, Михей, душу успокоил хорошим словом.
Сафрон Абакумович подошел к кузнице, устроенной под наспех сколоченным навесом.
— Чего расселись? Поторапливайся!
В походных горнах взметнулось пламя. Загудели мехи. Из железных ободьев, снятых с колес, из сошников ковались штыки для ратного ополчения, ножи для рогатин. Подвозили из леса молодые дубки, ошкуривали, просушивали, готовили пики.
Костров, Шадрин и Дубровин отошли к берегу ручья, сели на камни, стали совещаться.
Разрозненные дружины крестьянского ополчения требовали единого командования. Назначать же профессионального командира вряд ли следовало из-за своеобразия воинских подразделений крестьян. Правильнее было избрать командира из числа самих крестьян. Решили
Между тем Тихон, смутный, потерянный, бродил вблизи от отца и братьев, все еще не решаясь спросить о матери. Отец сел к костру, мохнатые брови сошлись на переносице.
— Не знаю, как и начать, — тихо сказал он. — Не знаю, сынок, как тебе и в очи глянуть… Не уберегли мать…
Слеза повисла на темно-русых ресницах, медленно сползла по морщинистой щеке. Старик сунулся головой в плечо Тихона. Лицо Тихона окаменело, сжало горло, дышать стало трудно.
— Не сберегли! В тайге были… Засекли шомполами…
Тягостное молчание повисло над костром.
Сафрон Абакумович подкинул смолья в костер, продолжал:
— Разорили вконец. Одного Буяна спасли. Верно, хлеб еще на корню, ну и огороды сохранились… А так все подчистую огребли, чугуны и те в рыдваны погрузили. Годами наживали. В один миг как корова языком слизнула, будто это ему, вражине, щепоть соли.
Костров, издали наблюдая за беседовавшими у костра отцом и сыном Ожогиными, по выражению их лиц понял, что произошло нечто тяжелое, непоправимое. Он подозвал к себе проходившего мимо Никиту Ожогина, спросил у него. Тот рассказал о событиях в Раздолье.
— Сейчас им не к чему одним оставаться, — раздумчиво выговорил Костров и направился к шалашу.
— Как же получилось? — спросил он Сафрона Абакумовича.
— Сожгли выселки… Одни трубы торчат… Нет нашей Агаши, в земельке раздолинской лежит… — сказал Сафрон Абакумович.
— А Федот? — тихо проговорил Тихон.
— Услал Федотку по селам, мужиков поднимать.
Ожогин потер лоб ладонью.
— Все прахом пошло. Такая, видно, Митрич, наша судьба мужицкая. Не лезь, видно, из грязи в князи.
Костров испытующе глянул на старика.
— Ты ли, Сафрон? Советская власть разве не помогла?
— Долго ли она-то, паша мужицкая власть, продержалась? У них сила — орудия, пулеметы, бронемашины, а у нас что… Вон и библия толкует: власть от бога дается, а мы руку подняли. Вот и пришла расплата.
Понял Костров, что даже этот мужественный старик упал духом. Он заговорил резко, решительно:
— Теряться нельзя, испытания только еще начинаются. Но интервенты не устоят! Сила в нас, в народе! Разве у тебя одного горе?
— Понимаю, Митрич, понимаю… Да сердце кровью исходит, как на ногах держусь, сам не знаю…
На следующий день предстояли выборы командиров ополчения. Со всех волостей собрались доверенные лица. Задымили костры. Крестьяне оживленно переговаривались. Большинству хотелось иметь командира из своей волости, из своего уезда.