Тафгай 4
Шрифт:
Всеволод Бобров выразительно прокашлялся, и было от чего, так как наш переводчик с честным, цепким и настороженным взглядом, был не совсем переводчиком, точнее владение английским языком только прилагалось к его красным корочкам, на которых под гербом Совестного союза большими буквами было подписано «КГБ СССР». И все об этом знали, но усиленно делали вид, что это большая военная тайна. Кстати, переводчик со знанием английского сейчас в 1972 году в Финляндии — это пустая трата государственных средств, ибо бесполезен.
— Отрываетесь от коллектива! — Решил пошутить комитетчик.
—
— Стой! — Переводчик кэгэбэшник вырос на моём пути, словно самбист на татами. — То есть стойте! Не имеете право гулять по Хельсинки в одиночестве. Во избежание политической провокации я требую, чтоб вы взяли себе для компании ещё кого-нибудь.
Я лишь кинул вопросительный взгляд на главную команду страны, как желающими оказались почти все. Но первым вскочил с места Боря Александров. Его я, чтоб успокоилось сердце товарища из органов безопасности, в попутчики и взял. За мной тут же ещё кто-то попытался «соскочить» с экскурсии, но Виктор Алексеевич намекнув, что срыв культурной программы может кое-кому аукнуться в будущем, охоту бродить по холодным Хельсинским улицам отбил.
Кстати о погоде. Сегодняшний январский денёк в столице Финляндии выдался очень даже ничего. Многие местные жители ходили без шапок и вообще одеты были легко по-весеннему, как у нас обычно одеваются в марте. У меня же выбора особого в одежде не было, как купил одно пальто в Москве так его и носил до сих пор. Точно так же оделся и «Малыш», который на дублёнку ещё не накопил.
— Посмотри налево, посмотри направо. — Улыбнулся я, Боре и встречным, над чем-то смеющимся, финским девушкам. — Это называется проспект Маннергейма. Тот самый генерал, который «дал прикурить» самому товарищу Сталину.
— В смысле дал прикурить? — «Затупил» Александров, крутя по сторонам головой.
— Ну, Иосиф Виссарионович ведь трубку курил, — хмыкнул я. — Вот в 1939 году Маннергейм ему несколько килограммов отборного табачку и прислал.
— Это он — молодец, хороший поступок, уважаю, — пробубнил Боря, разглядывая иностранных прохожих, главным образом акцентируя внимание на женском поле.
— Сейчас мы с тобой пройдём на Сенатскую площадь к Никольскому собору. — Я подтолкнул «Малыша», чтобы он не попал под проезжающую по улице машину. — Здесь всё рядом, десять минут и там.
— Сенат, Сенат, — пробормотал мой юный друг. — Кстати, а что такое — Сенат? Это где раньше сеном торговали?
— Вполне может быть, — согласился я. — Возможно на заре истории человечества в Сенате и торговали сеном, но потом там стали устраивать заседания органов управления. Навроде нашего съезда народных депутатов. А площадь соответственно оставили для благодарного народа, чтоб он там снаружи ожидал каким законам ему радоваться.
— А если… — Боря, чуть не свернул себе шею, глядя на пробежавших мимо девушек. — Ох, какие хорошенькие. А если народу законы не понравятся, тогда что?
— Тогда? — Я от неожиданности
— Как же они будут больше работать, если станут при этом меньше питаться? — Хмыкнул «Малыш». — Это же не совместимо с жизнью. Тут что ли твоя Сенатская площадь? — Спросил он, когда перед нами раскинулось открытое всем ветрам пространство с памятником русскому императору Александру второму в центре.
— Памятник нашему Александру второму Освободителю, — указал я рукой на скульптурную группу из четырёх фигур, над которой на постаменте возвышался сам император. — Он по совместительству ещё подрабатывал великим князем Финским, и кажется, ещё получал зарплату как царь Польский.
— Вот прощелыга! — Присвистнул Борис. — Три оклада в месяц себе на ляжку откладывал! С наших мужиков, с финских и ещё с поляков три шкуры драл. Узурпатор! — «Малыш» погрозил Александру второму кулаком и заметил, — и поделом его местные чайки всего обгадили. Кстати, а чего мы сюда пришли?
— Идея у меня одна появилась ещё в самолёте, — я кивнул головой Борису, чтоб тот следовал за мной в сторону к лестнице, что вела к собору Святого Николая. — Хочу попробовать найти здесь русских эмигрантов. Они ведь всё равно стараются поддерживать отношения между собой, внутри диаспоры.
— Предатели Родины, — зло пробормотал он.
— Не суди, да не судим будешь, — махнул рукой я. — Разные бывают жизненные обстоятельства. Иногда Родину лучше любить издалека. Так вот, хочу им толкнуть нашу красную икру. Сдать её всю разом — им банки, а нам доллары или шведские кроны, и не таскаться с ней больше.
— Идея замечательная — согласился Борис. — Только, где этих русских среди местного народа найдешь?
— Попробую включить свою интуицию. — Признался я, поднявшись по лестнице, с которой открывался замечательный вид на Сенатскую площадь и окружающие её здания, построенные в едином колониальном стиле. — Этот собор почти копия нашего Исаакиевского собора в Ленинграде, кстати, тот тоже на Сенатской площади. Поэтому русского человека сюда нет, нет, да и потянет. Пошли внутрь.
— Иван, — схватил меня за руку Боря Александров. — Я комсомолец, я в Бога не верю. Да и потом нас может, и не пустят.
— Всех пускают. Это же протестанты, там и икон-то нет. — Усмехнулся я.
Внутренне убранство собора, действительно было простым. Кругом белые стены с небольшой, но изящной лепниной, плюс по углам несколько памятников каким-то религиозным деятелям. В Восточной части располагался алтарь с единственной на весь собор картиной «Положение Христа во гроб», которую подарил Николай первый. И почти всё свободное пространство занимали деревянные кресла-скамейки для прихожан, чтобы они во время службы сидели. Именно на одну из скамеек мы с «Малышом» и присели. И в этот момент по собору пронеслись могучие звуки величественного органа, вместе с которыми у меня затрепетала и завибрировала каждая клеточка моего организма.