Таинственная история заводного человека

Ходдер Марк

Бёртон хмыкнул в знак согласия, но тут в его памяти всплыли слова: «Кукольница — сама кукла».

— Очень странно, — сказал он, — когда сэра Альфреда волокли через весь дом на смерть, привидение предупредило меня. Оно сказало: «Не вмешивайся!»— но услышал я это как бы внутри себя.И даже узнал акцент. Отчетливый русский акцент.

— А почему это странно? — спросил Суинберн. — Ну, не считая очевидного.

— Леди Мабелла — англичанка, родом из Хэмпшира. Вот почему привидение, посещающее Тичборн-хаус, — кем бы оно ни было, — это непризрак той, которая в свой смертный час ползла вокруг

пшеничных полей. На самом деле, я даже сомневаюсь, что это вообще привидение.

— А мне кажется, очень похоже.

— Тогда как ты объяснишь, почему оно простукивало стены, а не проходило сквозь них?

— А ты?

— Я никогда не верил в привидения, но много читал об эфирных проекциях, они же астральные двойники. Спириты и оккультисты утверждают, что, будучи в астральной форме, можно проходить сквозь твердые предметы, однако если заниматься этим слишком часто, то разрушается связь между физическим и эфирным телами. Полагаю, что мы видели такую эфирную проекцию, которая предпочитала уплотнять пальцы и обыскивать дом, вместо того чтобы рисковать навсегда расстаться со своим материальным телом.

Пока Бёртон говорил, руки и ноги у Суинберна подергивались, что явно свидетельствовало о его всё растущем возбуждении.

— То есть ты хочешь сказать, что мы имеем дело со спиритизмом, столоверчением и всё такое?

— Да, теперь мне кажется так. Эта леди Мабелла, или кто она там, похоже, умеет управлять камбоджийскими камнями и южноамериканским Глазом для передачи и усиления медиумных проекций. Я почти убежден, что именно таким образом она и вызвала массовые волнения, притом лишь для того, чтобы поддержать Претендента, которого любой в здравом уме сразу же сочтет самозванцем. Но для меня остается загадкой: почему эти эманации влияют не на всех, а только на некоторых? Ты, вероятно, очень чувствителен к ним, хотя, когда пьян, сопротивляешься сильнее. Мы с Траунсом и Честеном едва ощущаем их, а Герберт не замечает вовсе.

— Мне кажется, что наиболее подвержены этому воздействию рабочие, — предположил поэт, — едва ли я могу причислить себя к этой категории. А вот Герберт…

— …чертов философ, — прервал его бродяга. Он с трудом оторвал взгляд от механического человека и взглянул на поэта из-под густых бровей, при этом одна из них вопросительно приподнялась.

— Хорошо-хорошо, — уступил Суинберн, — прости меня за это наблюдение, дружище, но, мне кажется, ты крайне неудачливый философ. Что у тебя за философия? Может быть, природа твоих мыслей как-то связана с твоей невосприимчивостью к эманациям Претендента?

— Очень любопытная гипотеза, — оживился Бёртон и обернулся к обоим гостям: — Расскажи нам, Герберт!

— Хм-м, — хмыкнул Спенсер, — дайте мне пару минут на подготовку: боюсь, не так-то просто всё это изложить.

— Давай, готовься. Мы подождем.

Королевский агент и его помощник с интересом наблюдали, как бродяга отставил стакан, уперся локтями в ручки кресла, сплел пальцы у лица, закрыл глаза и откинул голову на спинку. Потом Спенсер расслабился: похоже, им овладело спокойствие. Суинберн взглянул на Бёртона, который почти беззвучно прошептал:

— Самомесмеризм.

На каминной полке тихо постукивали часы. С улицы доносились отдаленные крики и шумы… Пара минут прошли. Герберт Спенсер глубоко вдохнул, прочистил горло и начал говорить. Причем заговорил он языком безупречно образованного человека:

— Джентльмены, — начал он, не меняя позы и не открывая глаз, — я готов предложить вам немного пищи для ума. Представьте себе, что вы ослепли и не знаете, где находитесь. Вы вытягиваете руки и медленно идете вперед, пока не натыкаетесь на стену. Это может быть одна большая стена, преграждающая вам путь, а может быть и стена в комнате: этого вы не знаете. Однако вы уверены, что стена существует. Что вы сделаете? Я не имею понятия. Но вот что я знаю совершенно точно: какое бы действие

вы ни выбрали, вы будете исходить из того, что дошли до стены. Может быть, вы переберетесь через нее, может быть, попытаетесь ее разрушить, а может быть, построите дом, прилегающий к ней.

Бёртон и Суинберн переглянулись, потрясенные красноречием и великолепным голосом своего друга; кроме того, они пока не понимали, куда он клонит.

— Зададим себе вопрос: если бы вы были не единственным слепым, который уперся в стену, — скажем, рядом с вами еще двадцать таких же слепых, — то кто из вас способен лучше всего справиться с ситуацией? Я не говорю о наиболее сильном, умном или решительном — нет. Я спрашиваю: кто из вас обладает способностями и качествами, которые помогут лучше приспособиться к существованию стены? Вы меня понимаете?

— Конечно, — ответил Суинберн. — Помнишь, когда мы первый раз встретились, ты сказал: «Выживают наиболее приспособленные»? Ты ведь это и имел в виду, не так ли?

Спенсер открыл глаза, странно остекленевшие, и выставил в сторону поэта палец:

— Именно так. Только не ошибитесь, считая, будто наиболее приспособленные — это самые здоровые, умные или еще что-нибудь в этом духе. Нет, я имею в виду, что, например, квадратная свинья наиболее приспособленак квадратной дыре. Приспособленный человек устроен так, что подходит именно к тем условиям, в которых он оказался. Это связь в обе стороны: особая природа личности противостоит особой природе реальности. Или, я бы сказал, тому, чем реальность кажется.

— Кажется? — спросил Бёртон.

— Конечно. Ибо невозможно узнать, правильно ли мы воспринимаем реальность. Мы можем иметь дело лишь с собственным представлением о ней — не более того.

Бёртон нахмурился и кивнул:

— Невозможность полного знания? Мы видим — или, в случае с вашими слепыми, ощущаем — только наружность.

Спенсер опять закрыл глаза и сплел пальцы у лица:

— Да, что-то в таком духе, но я не исхожу из того, что наши чувства обманывают нас. Пусть мы знаем лишь малую часть реальности — тем не менее это реальность, и мы постигаем ее, так что наше представление о ней имеет определенную ценность. Я утверждаю, что само существование есть непрерывное приспособление внутренних связей ко внешним условиям. И это приводит нас к главному вопросу, ибо если бы наше существование зависело не от способности приспосабливаться, а от силы, выносливости и здоровья, притом что реальность была бы целиком и полностью нами измерена и изучена, тогда определить индивидуальные возможности выживания одного человека по отношению к другому было бы относительно просто. Именно на этом основании евгеники предлагают улучшить человеческую породу. Но они ошибаются, ибо не замечают, что поскольку реальность одного человека не обязательно совпадает с реальностью другого, то и желаемые качества у разных людей тоже будут различны.

Суинберн возбужденно подпрыгнул на стуле:

— Понял, понял! Человек, который преодолевает барьер, нуждается в ловкости и силе, чтобы перелезть через него. Человеку же, который считает его основанием, больше подойдет талант архитектора и строителя.

— Именно так, — не открывая глаз, кивнул философ. — Разнообразные понятия о жизни и о том, как лучше приспособиться к ней, заставляют человеческую расу развиваться в сторону разнообразия. Каждый специализируется во всё более узкой области и изменяется таким образом, чтобы как можно лучше приспособиться к своему собственному восприятию реальности. Поэтому, для того чтобы компенсировать такое разнообразие, человеческий род развил способность интегрировать в наше общество почти любого. И я уверен, что если мы разрешим евгеникам изменять породу в соответствии с их бесконечно узкими критериями, то результатом окажется разрыв всех связей между людьми, и они будут обречены на неизбежное вымирание.