Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Из заплесневелого угла я переволок под окно, пропускавшее последний свет вечера, крупный ящик с отверстием, заклеенным пергаментной бумагой. Содрав пыльную покрышку, я воткнулся пальцами в толстый слой мха, настоящего мха, хотя и засушенного, там бы достало пенициллина, чтобы за неделю выписать домой вчистую всех излечившихся пациентов целой «Волшебной горы», адье вам, изысканные беседы Нафты и Сеттембрини. [225] Дернины с травой, вместе со слоем гумуса, объединявшим комья, развернуть этот странный ковер — получится травяное покрытие размером с дедовский стол. Не знаю, каким уж чудом, то ли благодаря особой влажности воздуха под пергаментной наклейкой, то ли благодаря многочисленным мокрым зимам и тем дням, когда по чердаку лупили дождь, снегопады и град, мох сохранял родной запах,
225
…изысканные беседы Нафты и Сеттембрини. — Имеются в виду персонажи романа Томаса Манна (1875–1955) «Волшебная гора» (1924), нравственные и интеллектуальные менторы главного героя Ганса Касторпа (речь о нем шла в главе 7).
Под слоем мха, погребенные в кудрявые стружки, — бережно снимай, бережно, не разбей то, что под стружками упрятано, — деревянная или картонная хижина, вся в раскрашенных декорациях из папье-маше, с крышей из прессованной соломы; соломенная и деревянная мельница, колесо еще способно скрипуче вращаться, а дальше — домики и шалаши, крашеный картон, явно для задника, для размещения на какую-то высокую подставку в форме горы за задами хижины, тем самым образуется эффект перспективы. Покопавшись в стружках, я сумел выкутать пастухов, несущих на плечах барашков, и точильщика, и мельника с двумя ослами, и крестьянку с корзиной фруктов на голове. Двое волынщиков, арап с двумя верблюдами, а вот и сами Волхвоцари собственной персоной, пропахшие плесенью, ладаном и миррой, арьергард главных героев — осла, быка, Иосифа, Марии, люльки, Младенца и двоих ангелов с разведенными руками, закостенелых в экстазе, длящемся не менее века, следом — золотая комета, свернутое в трубочку небо с золотыми звездами по сини, металлическая кювета с налепленным внутри цементом, изображающая ложе реки, с отверстиями для впуска и выпуска воды, и вдобавок — задержавшая меня на полчаса к ужину, приведшая в недоумение стеклянная кружка с выведенными с обеих сторон длинными шлангами из каучука.
Рождественский вертеп в полном комплекте. Я не ведал, были ли мой дед и мои родители религиозны (может быть, мама — да, иначе почему держала «Филофею» у кровати), но нет сомнения, что каждое Рождество кто-то из членов семьи эксгумировал ящик, чтобы в одной из парадных комнат водрузить полный вертеп. Особое чувство восторга перед чудной картиной, мне кажется, я сумел уловить и сейчас. Ох, не принадлежит ли и оно к коллекции общих мест? И все-таки статуэтки звали припомнить еще нечто частное, не имя, а какой-то образ, что-то не встреченное мною под крышей, но где-то упрятанное в доме, в одной из комнат.
Примечание к рисунку [226]
Чем были для меня рождественские вертепы? Иисус или дуче. Рокамболь или сборник «Корзина», плесенно-ладанные Волхвоцари или посаженные на кол недруги Великого Визиря, — что перевешивало для меня в одиннадцать лет?
Ясно, что неделя на чердаке была протрачена совершенно напрасно: я снова переглядел страницы, читанные в мои шесть, и в мои одиннадцать лет, и в мои пятнадцать, и поминутно умилялся на разные трогательные детальки. Но память восстанавливают не так. Память сплавляет, исправляет, преобразовывает, это чистая правда. Однако весьма нечасто память способна перестроить хронологическую перспективу. Людям положено понимать, когда что случалось, в шесть или в десять лет. Я ощущал дистанцию между днем пробуждения в больнице и днем отъезда в Солару, я прекрасно знал, что между первой точкой и второй точкой пролег период моего взросления, формирования мнений, освоения опыта, но я знал, что в те три недели я заглатывал все вперемешку, как если бы и в детский период и впитывал все единовременно и единократно. Я совсем не попадал в ритм. Не удивительно, что я одурел, будто белены объелся.
226
Надпись на иллюстрации:
«И легким легким шагом Они идут гуськом За чудным пастушонком На встречу со Христом».
Следовало
За ужином проинтервьюировал Амалию о вертепе. Да, дед им много занимался, строил его с душой. Нет, дед ни в коей мере не был религиозен. Но вертеп — это вроде королевских рожков, без вертепа Рождество не в Рождество, не будь внуков, дед, не исключается, строил бы вертепы лично для себя. Работа начиналась в первые дни декабря. На чердаке, если порыться, где-то стоит еще вся большая кулиса, на которую навешивали небо, с крошечными лампочками, спрятанными в падугах, — для мерцания звезд.
227
«Большая жратва» («La grande bouffe», «La grande abbuffata», 1973) — отсылка к скандальному франко-итальянскому фильму Марко Феррери с Марчелло Мастрояни, Филиппом Нуаре, Мишелем Пикколи и Уго Тоньяцци. Сюжет фильма — четверо друзей предаются неумеренному обжорству, что приводит к трагическому финалу. Так же «обжирается» герой романа невообразимым количеством желанных книг.
— Какой славный вертеп делал ваш покойный дедушка, каждый год от такой красоты все чуть не плакали. Речку там устраивал настоящую из воды, помню, как-то вся вода на мох вытекла, мох-то с торфом в тот как раз год привезли совсем новенький, и вдруг глядим, а он зацвел. Голубенькие цветики такие — уж точно чудо божие. Приходский священник являлся проведать то чудо, в честь Младенчика народившегося, даже не мог поверить собственным глазам, как приходил.
— А как дед воду устраивал?
Амалия покраснела и замялась, потом все же выпалила:
— А приставлял на задах вертепа, я сама видела, каждый год помогала покойному вашему дедушке разбирать вертеп после Крещения… там в ящике, поди, еще лежит… Такая бутыль без горлышка. Видели? Так вот, в нынешние времена этим уже не пользуются, однако прежде, с разрешения, оно употреблялось, чтобы ставить клистир. Знаете клистир? Нy слава те господи, что не придется объяснять, а то я стесняюсь. И ваш покойный дедушка удумал поставить за вертепом эту клистирную кружку, и трубки так он прилаживал, что вода вытекала сперва вниз, а потом восходила обратно наверх. Чудо сущее, вы уж поверьте мне, что твое кино, никакого сравнения.
Глава 8
Когда я слышу передачу
В первый раз за три недели я все же выполнил намеченное — спустился в деревню и попросил аптекаря померить давление. Слишком высокое. Сто семьдесят. Гратароло, когда меня выписывал, велел держать давление не выше ста тридцати. Оно и было сто тридцать в день моего переезда в Солару. Аптекарь сказал, что сразу после перехода в городок из Солары давление, понятно, высокое. Утром в постели после сна показатели наверняка ниже. Я же подумал, что дело не в походе. Дело в том, что я проводил день за днем в жуткой ажитации.
Я позвонил Гратароло, он спросил, делал ли я что не положено, и мне пришлось признаться, что я таскал ящики, выпивал по бутылке вина в обед, курил по двадцать «житан» за день и перевозбуждался до тахикардии. Гратароло разразился упреками. Да понимаю ли я, чем это чревато. Если давление снова подскочит, может случиться новый инсульт, после которого я уж так запросто не выкарабкаюсь. Я обещал, что возьмусь за ум. Он повысил дозировку лекарств. Добавил какие-то новые таблетки для вывода из организма солей с мочой.
Я попросил Амалию поменьше солить еду, она ответила, что в войну, чтобы достать килограмм соли, приходилось выворачиваться наизнанку, за кило соли просили двух или даже трех кролей, так что соль божия милость, а без соли ничего, как ни бейся, не сготовишь. Я сказал, что много соли мне не разрешает доктор. Она ответила, что доктора от лишнего ученья остатки разума потеряли и что чем разных докторов слушать, поглядели бы на нее, к доктору ни разу в жизни не ходила, и дожила до семидесяти лет, и круглый день копытится на разных работах, и даже поясницу у ней ни разу не ломило, не то что у некоторых. Я понял, что Амалиину соль придется всю выгонять с мочой.