Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
— Господи, еще месяц назад ты сказал бы: «спасибо, что ты есть» — пошлятина из телесериала.
— Ну уж прости. У меня не выходят личные высказывания. У меня нет чувств. Только клише.
— Бедненький.
— А «бедненький» не клише?
— Сволочь ты, вот что.
Эта Паола, похоже, меня и вправду любит.
Ночь я провел спокойно, знать бы, что мне вкачал через капельницу Гратароло. Просыпался я настолько постепенно, что глаза еще не открылись, а я уже слышал шепот Паолы:
— А не может это быть психогенная амнезия?
— Я вовсе не исключаю, — отвечал Гратароло. — Причиной подобных случаев, как правило, является отек. Ну, вы видели снимки. Часть мозга поражена необратимо, что говорить.
Я открыл глаза и объявил, что проснулся. В палате были еще две женщины и трое детей. Я их видел впервые, но, конечно, сообразил, кто они. Ужас какой. Жена еще ладно, но все же дочки-то, господи, они плоть от плоти твоей, а уж внуки и тем более; у дочек глаза были от радости на мокром месте; дети порывались влезть на койку, хватались за мои руки и лепетали «деда, деда», а я… ну что сказать. Даже не туман. Апатия. Может быть, точнее было бы — атараксия? Глядел на них как в зоопарке: не больше чувств, чем к обезьянам или лсирафам. Я, конечно, улыбался и говорил с ними ласково, но в душе была полная пустота. Мне пришло в голову слово sgurato, но я не знал, что оно значит. Спросил у Паолы. Это по-пьемонтски «отдраенный», то есть когда кастрюлю металлической мочалкой трут до блеска и она сверкает и лучится в своем нутре, чище невозможно. Ну вот, в голове у меня было все отдраено. Гратароло, Паола, девочки пытались срочно запихнуть мне в голову кучу мелких подробностей моей жизни, но вся информация перекатывалась в отдраенном черепе как сухая
Я гладил детишек и обонял детский запах, но не умел определить его, все, что мог сказать — это запах нежный. Я способен был сказать только: Нередко запах свеж, как плоть грудных детей. [45] Моя голова, однако, была не вполне пуста, в ней клубились ошметки чужой памяти: Маркиза вышла в пять часов гулять, земную жизнь пройдя до половины. Вставай, проклятьем заклейменный — стоит ноябрь уж у двора. Авраам роди Исаака, Исаак роди Иакова, а заодно Рокко и его братьев. [46] И тут я увидел маятник, [47] превыше пирамид и крепче меди! [48] Здесь будет создана Италия. [49] Мы создали Италию. [50] Ты знаешь край лимонных рощ в цвету, где воздух воет, как в час бури море? С холма, где путники прощаются с Сионом, я видел град родной в его последний час. Туда, туда, возлюбленный, туда нам скрыться б навсегда! Туда, сюда, вниз, кверху, злое племя! Кто там стучится в поздний час? Конечно, я — Финдлей! Мать, о мать, ужели ты нарочно ко мне пришла, чтоб жизнь мою скончать? Слышишь, бьет ужасный час! Укрепитесь, силы! Вместе к смерти! Ищут нас бросить в ров могилы! Как каждая несчастная семья, в начале жизни школу помню я. Безжалостный отец, безжалостная мать, затем ли вы мое вскормили детство, чтоб сыну вашему по смерти передать один позор и нищету в наследство… Радость, первенец творенья, дщерь великого Отца! Радость, ты искра небес, ты божественна, дочь Елисейских Полей! Ночи безумные, ночи бессонные, чаши полнее налей! Жить и любить давай, о Лесбия, со мной! Смотреть, как черных волн несется зыбкий строй. Зачем же любишь то, что так печально, встречаешь муку радостью такой? Глядит на воды с вышины — раздвинулась волна, и выплывает из воды прекрасная жена. У молодой жены богатые наряды, на них устремлены двусмысленные взгляды. Свобода приходит нагая, из русского плена бредя… Едва дрожит простор волны хрустальной, как спящей девы млеющая грудь. Равным бессмертным кажется оный муж, пред твоими, дева, очами млеющий, близкий, черплющий слухом сладкие речи… Умножь теперь свой гнев и будь бодра, как прежде, и стары злы дела почти за добродетель! В тебе, в тебе одной природа, не искусство, ум обольстительный с душевной простотой! Я твой, я твой, когда огонь Востока моря златит! Я твой, я твой, когда сапфир потока луна сребрит! Ты отверзаешь нам далекие границы к пути, в который мы теперь устремлены! Итак, прощайте, скоро, скоро переселюсь я наконец в страну такую, из которой не возвратился мой отец! Той порою, как я, без нужды в парусах, уходил, подчиняясь речному теченью, в тополевой тени гуляя, муравей в прилипчивой смоле увяз ногой своей: так аргивяне, трояне, свирепо друг с другом сшибаясь, падали в битве. Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына! Licht mehr Licht "uber alles, твой прах сойди в могилу, а душу бог помилуй. Все прочее — литература. Имена, названия, термины. Анджело Далль'Ока Бьянка, [51] лорд Бруммель, [52] Пиндар, Флобер, Дизраэли, [53] Ремиджио Дзена, [54] палеоцен, Фаттори, [55] Страпарола и его приятные ночи, [56] маркиза Помпадур, [57] Смит-и-Вессон, Роза Люксембург, Дзено Козини, [58] Пальма Старший, [59] археоптерикс, Чичеруаккьо, [60] Матфей-Марк-Лука-Иоанн, Пиноккио, Жюстина, [61] Мария Горетти, [62] Фаида эта, жившая средь блуда, [63] остеопороз, Сент-Оноре, [64] Бакта, Экбатана, Персеполь, Суза, Арбела, [65] Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины, [66] Александр и гордиев узел.
45
Нередко запах свеж, как плоть грудных детей. — Первая строка сонета Шарля Бодлера «Соответствия» из сборника «Цветы зла», пер. с франц. В. Микушевича, с изменениями.
46
…Рокко и его братьев. — Имеется в виду фильм Лукино Висконти «Рокко и его братья» (1960). В центре сюжета — семья южан, приехавших на работу в северный, холодный, беспощадный Милан. Герой — воплощение мачистской южноитальянской психологии — убивает свою возлюбленную из ревности на крыше Миланского собора.
47
И тут я увидел маятник… — Первые слова романа У. Эко «Маятник Фуко».
48
…превыше пирамид и крепче меди! — Отсылка к оде Квинта Горация Флакка (65-8 гг. до н. э.) «Памятник».
49
Здесь будет создана Италия. — Имеется в виду фраза Джузеппе Гарибальди (1807–1882), обращенная к его помощнику Нино Биксио (1821–1873) во время битвы под Калатафими в мае 1860 г.: «Биксио, здесь будет создана Италия — или мы здесь умрем».
50
Мы создали Италию. — Слова Д'Адзелио (1798–1866) на заседании государственного парламента 20 ноября 1861 г.: «Мы создали Италию, осталось создать итальянцев».
51
Анджело Далль Ока Бьянка (1858–1942) — художник-пейзажист.
52
Лорд Джордж Брайнан Бруммель (1778–1810) — знаменитый английский щеголь, считается, что именно от него пошло понятие «денди».
53
Бенджамин Дизраэли, лорд Биконсфильд (1804–1881) — британский государственный деятель времен королевы Виктории.
54
Ремиджио Дзена (1850–1917) — католический писатель.
55
Фаттори — предположительно Джованни Фаттори (1825–1905), художник.
56
Джанфранческо Страпарола из Караваджо (конец XV в. — 557) — автор собрания новелл «Приятные ночи» (1550–1553), структурированного по подобию «Декамерона».
57
Жанна-Антуанетта Пуассон (1721–1764), маркиза Помпадур — фаворитка Людовика XV.
58
Дзено Козини — главный герой романа Итало Свево (1861–1928) «Самопознание Дзено» (1923).
59
Пальма
60
Чичеруаккьо Анджело Брунетти (1800–1849) — политик, революционер.
61
Жюстина — героиня одноименного романа (1791) маркиза де Сада (1740–1814).
62
Мария Тереза Горетти (1890–1902) — девочка, провозглашенная католической святой за то, что она, подвергшись насилию, до последнего защищала свою непорочность и предпочла смерть ее утрате. Не добившись от Марии согласия, насильник убил ее ножом. Женский эквивалент святого Алоизиуса (Луиджи) Гонзага или блаженного Доменико Савио, выведенных в главе 17 в качестве идеалов юношеской чистоты.
63
…Фаида эта, жившая средь блуда… — Данте, «Божественная комедия», «Ад», XVIII, 130–133: «Себя ногтями грязными скребет Косматая и гнусная паскуда, И то присядет, то опять вскокнет Фаида эта, жившая средь блуда», пер. с итал. М. Лозинского.
64
Сент-Оноре — улица и район в Париже. Еще так называется и сорт пирожных; возможно, ассоциация с прустовским печеньем мадлен, которое для Марселя, главного героя «В поисках утраченного времени Марселя Пруста» (1871–1922), становится «ключом» к эмоциональной памяти.
65
Байта, Экбатапа, Персеполь, Суза, Арбела — города Персидской империи, завоеванные Александром Македонским.
66
Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины — города Греции, спорившие за право именоваться родиной Гомера.
Энциклопедия осыпала меня палыми листьями, хотелось отмахаться как от роя пчел. А дети лепетали «деда, деда», я понимал, что должен бы любить их больше жизни, но я не знал, кого зовут Джанджо, кого Алессандро, а кого Лука. Я знал все об Александре Македонском и ничего об Александре — своем внучонке.
Я сказал, что хочу отдохнуть и поспать. Когда все вышли, я заплакал. Слезы соленые. Следовательно, чувства я все-таки испытывал. Да, но только самые распоследние чувства. А чувства былые больше мне не принадлежали. Интересно, подумалось: а веровал ли я прежде в бога? В любом случае, какое бы ни иметь понятие о душе, я, несомненно, душу утратил.
На следующее утро, при Паоле, Гратароло усадил меня за стол и показал множество разноцветных квадратов. Стал спрашивать, где какой цвет. Цветики-семицветики, вынь ему да положь ответики. Черного и белого не называйте, да и нет не говорите.
Я ловко распознал основные шесть или семь цветов: красный, желтый, зеленый и прочие в этом роде. Я, конечно, сказал «А черный, белый Е, И красный, У зеленый», [67] однако подумал, что поэт наплел невесть что. С какой стати А называть черным? Вообще цвета показались мне совершенно новым открытием. Красный был очень веселым. Пламенный: это как-то даже слишком. Наверное, еще ярче красного был желтый. Будто свет зажгли прямо перед глазами. Зеленый оказался мирным. Но доктор пристал с новыми квадратиками, и дело пошло хуже. Это зеленый, бубнил я упрямо, а Гратароло: в каком смысле зеленый, чем он отличается вон от того зеленого? Почем я знаю. Паола объясняла мне, что один зеленый мальвовый, а другой гороховый. Мальва — цветок, отвечал я, а горох — съедобный овощ, в длинном торчащем стручке кругленькие шарики. Но я ни разу в жизни не видел ни мальву, ни горох с его шариками. Вы только не волнуйтесь, отвечал на это Гратароло, в английском существует более трех тысяч названий оттенков, но люди, как правило, употребляют только семь или восемь слов, средний человек использует в речи цвета радуги, то есть красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый, но как доходит до фиолетового и пурпурного, народ, как правило, не в состоянии отличить грешное от праведного. Нужен специфический опыт, чтобы разбирать и определять оттенки, художник их поименовывает, ясное дело, квалифицированнее, скажем, нежели водители автотранспорта, от которых требуется не путать сигналы светофора, остальное — по усмотрению.
67
А черный, белый Е, И красный, У зеленый… — Артюр Рембо (1854–1891), «Гласные» (1871), пер. с франц. М. Кудинова.
Гратароло выдал мне бумагу и ручку. И сказал писать. «Что мне писать?» — написал я, и это вышло так естественно, как будто ничем другим я от веку не занимался, фломастер был сочным и мягким, бумага — приятной.
— Пишите все, что приходит на ум, — сказал Гратароло. На ум?
Я написал. Ум с сердцем не в ладу. Лад. Когда я с милою вдвоем, то все идет на лад, и целый мир мне нипочем, и сердцем я богат. Сердце. Мне сжавший сердце ужасом и дрожью… Ужасом сделаю тебя, сказал Господь. Мой Спас — Господь, я сам беда моя. Беда. Беда Достопочтенный. Краткое указание ошибки достопочтенного Декарта. Де Карта. Маркиз, убита ваша карта. Убит, к чему теперь рыданья. Пал на грудь к нему с рыданьем, дух очистил покаяньем. В здоровом теле здоровый дух. Дух вон. Дух — вонь?
— Напиши о себе, — сказала Паола. — Что ты делал в двадцать лет?
Я написал: Мне было двадцать лет. Никому не позволю утверждать, что это лучший возраст. [68]
Доктор попросил написать, о чем я подумал прежде всего, когда проснулся. Я написал: Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. [69] — Пожалуй, лучше перестанем, доктор, — сказала Паола. — Хватит этих ассоциативных цепочек, а то он совсем сойдет с ума.
68
Мне было двадцать лет. Никому не позволю утверждать, что это лучший возраст. — Цитата из эссе Поля Низана (1905–1940) «Аден, Аравия» («Aden, Arabie», 1931).
69
Проснувшись однажды утром после беспокойного сна… — Начало «Превращения» (1912) Франца Кафки, пер. с нем. С. Апта.
— А сейчас я, по-твоему, в своем уме?
Вдруг неожиданно и резко Гратароло скомандовал: — Теперь поставьте подпись не размышляя, как на чеке.
Не размышляя? Я нацарапал «GBBodoni», с кривулей в конце и круглой точкой над i.
— Ага! Голова не понимает, кто вы. А рука понимает. Так я и думал. Еще вот попробуем. Вы говорили о Наполеоне. Как он выглядел?
— Я не могу вспомнить лицо. Только имя.
Гратароло спросил у Паолы, как у меня с рисованием. Выяснилось, что я не ахти какой живописец, но что-то нацарапать могу. Он попросил нарисовать Наполеона. Я изобразил нечто в таком духе.
— Неплохо, — отозвался Гратароло. — Вы нарисовали свое представление о Наполеоне, набор обязательных признаков: треуголка, рука в вырезе жилета. Теперь я покажу вам кое-какие изображения. Сначала из области искусства.
С этим я справился: Джоконда, Олимпия Мане, Пикассо или хороший подражатель.
— Видите, это вам нетрудно? Перейдем к современным героям.
Снова картинки, и снова, за исключением нескольких незнакомцев, я не подкачал: Грета Гарбо, Эйнштейн, Тото, [70] Кеннеди, Моравиа — и чем они знамениты. Гратароло спросил, что у них у всех общего. Популярность, надо отвечать? Слабовато вроде бы? Я колебался.
70
Тото — гениальный артист кино и театра (Антонио Де Куртис Гальярди Гриффо, герцог Комнин Византийский, 1898–1967).
— Да ведь они же все умерли, — сказал Гратароло.
— Как, и Кеннеди с Моравиа тоже?
— Моравиа умер в конце прошлого года, Кеннеди застрелили в Далласе в 1963 году.
— Боже, как обидно.
— Что вы не помните смерть Моравиа, это почти нормально, событие свежее и еще пока не закрепилось в вашей семантической памяти. Не понимаю, почему это распространяется на смерть Кеннеди, это ведь дело давнее, из энциклопедии.
— Смерть Кеннеди его очень потрясла, — сказала Паола. — Поэтому Кеннеди, видимо, врос в его личную собственную память.