Таинственное пламя царицы Лоаны

Эко Умберто

Примечание к рисунку [283]

Я открыл альбом и погрузился в самую несуразную историю, которая когда бы то ни было составлялась в человеческой фантазии. Рассказ дико бессвязный, сюжет ничем не оправдывается, приключения дублируются, персонажи с бухты-барахты проникаются глубочайшими любовями, Чино и Франко отчасти очаровываются царицей Лоаной, а отчасти считают ее вредной пакостницей.

Чино и Франко и с ними двое друзей в Центральной Африке попадают в таинственное царство, где не менее таинственная царица охраняет таинственнейшее пламя, способное даровать долгую жизнь и даже почти бессмертие, благодаря чему царица Лоана управляет своим дикарским племенем и сохраняет незаурядную красоту в течение двух тысяч лет.

283

Иллюстрация,

надпись на обложке:

«Таинственное пламя царицы Лоаны. Новые приключения Чино и Франко».

Лоана появляется на сцене, и она не привлекательна и не приманчива, а напоминает больше всего те пародии на варьете былых времен, которые я недавно видел по телевизору. В течение всего остального сюжета, до тех пор пока она не покончит с собой от безнадежной любви, бросившись в пропасть, Лоана мечется туда-сюда по этой халтурнейшей истории без каких бы то ни было фабульных или психологических мотивировок. Ей хочется во что бы то ни стало выйти замуж за одного из друзей Чино и Франко, который внешне похож (две капли воды) на некоего принца, которого она любила за две тысячи лет до этого, а потом велела убить и превратила его тело в камень за то, что он отказывался от ее ласк. Непонятно, зачем Лоане занадобился этот современный двойник (который вдобавок опять-таки не хочет иметь с ней дела, потому что с первого взгляда влюбился в Лоанину сестру), учитывая, что при помощи своего таинственного пламени она свободно могла бы себе оживить того первого любовника, превращенного в мумию.

Кстати, наблюдение, сделанное на материале самых различных комиксов. Страшные сатанинские мужчины по отношению к соответствующим роковым женщинам (например, Минг по отношению к Дейл Арден) ведут себя однотипно: они вовсе не желают обладать ими, насиловать их, запирать их к себе в гарем, телесно совокупляться с этими объектами вожделения, — а желают на них жениться. Американские ли оригиналы были исполнены протестантского ханжества? Или итальянским переводчикам выкручивало руки католическое правительство, занятое борьбой за демографию?

Чтоб закончить о Лоане. Там еще были в конце жуткие катастрофы. Таинственное пламя затухало навсегда, никакого бессмертия для главных персонажей. Да уж, стоило стараться и топать в эдакую даль. Кстати, по всей видимости, им-то тоже стало побоку, обретут они пламя или не обретут, хотя поначалу весь сыр-бор был именно из-за пламени. Может, у типографов стряслось что-то с производственным циклом и требовалось срочно сворачивать выпуск комикса, так что авторы уже и думать забыли, что к чему и для чего они затевали всю эту бессвязную повесть.

В общем, белиберда. Однако со мной происходило нечто вроде истории Пиппати. В детском возрасте что-то прочел, и памяти это застряло, ты это переиначил, сильно облагородил и в результате состроил себе миф из какого-то недоделанного чтива. Вот и я. Оплодотворила-то мою вялую память не столько фабула, сколько само по себе название. Меня пленило выражение «Таинственное пламя», не говоря уж о манящем имени «Лоана», даром что принадлежало оно вредной, капризной сопливке, переряженной в баядерку. Значит, все годы детства, а может, и годы после я пролюбил даже не образ, а всего только звук. Забыв настоящую Лоану, я пленялся оральными аурами любых таинственных пламен. А через годы, с вывихнутой памятью, я взялся заклинать пламя по имени, дабы ожили и заполыхали блики позабытых мной услад. Туман был все тот же и все так же был густ, разве что эхо Лоаниного имени его местами прореживало.

Ощупывая то то, то се, я выудил из стопки длинный и узкий в холщовом переплете альбом. Чуть растворил его и сразу понял: коллекция марок. На форзаце написано мое имя и год, когда я, вероятно, начал собирать марки, — 1943. Это был почти профессиональный кляссер, со съемными листами, марки расставлены по странам, страны расположены в алфавитном порядке. Все марки были подклеены бумажными язычками. Некоторые марки, выпущенные итальянской почтой в сороковые годы, думаю — первые экспонаты моего собрания, с конвертов и открыток, были, однако, жесткими и с какими-то шершавыми утолщениями сзади, можно было догадаться, что поначалу я клеил марки прямо в какую-то тетрадь гуммиарабиком. Потом, естественно, кто-то растолковал мне, что к чему, и я, желая спасти зачаточную коллекцию, размочил тетрадь в воде, марки отлепились от страниц, но сохранили навсегда на оборотах улики моего первобытного невежества.

Я очень хорошо в конце концов научился разбираться, что к чему. Об этом свидетельствовал лежавший под кляссером каталог Ивера и Телье [284] 1935 года. Думаю, что я отрыл его в дедовых остатках со склада. Конечно, для серьезного коллекционера этот каталог к 1942 году непоправимо устарел, но для меня он был сокровищем, я, пусть не имея из него сведений о последних новостях и суперсовременных выпусках, смог обучиться

самому методу, правилам каталогизации.

Откуда я доставал марки? Давал ли мне их дедушка, или их продавали в магазине россыпью в конвертах, по сотне штук за раз, как продают их до сих пор на лотках на улицах Арморари и Кордузио в Милане? Весьма возможно, что я инвестировал все наличные рисковые капиталы в каком-нибудь газетном киоске, обслуживавшем таких же, как я, желторотых. Возможно, что мне казались баснословными удачами самые ординарные приобретения. А может, наоборот, в военные годы, когда были затруднены международные взаимообмены, а в определенный период даже и внутринациональные, на рынок могли попадать за бросовую стоимость довольно примечательные экземпляры, продаваемые пенсионерами, чтобы приобрести масла, курицу или пару обуви…

284

Ивер и Телье — фирма, торгующая почтовыми марками, ныне она расположена в Амьене. Их каталог, выпускаемый с 1895 г., является эталонным для всех собирателей наряду с каталогами Стенли Гиббонса, Мишеля и Скотта.

Этот альбом, вероятно, был для меня не столько материальной ценностью, сколько средоточием снившихся образов. Палящий жар опекал при виде каждого прямоугольничка. Почище старых географических карт. Глядя в альбом, я воображал лазурные моря, окаймленные пурпуром, — Немецкую Восточную Африку. В путанице узоров, как на арабском ковре, на фоне зеленой ночи я видел дома Багдада. На темно-голубом фоне в розовой раме красовался профиль Георга V, правителя Бермудских островов, а с глянцевитой терракотовой марки гипнотически глядело бородатое лицо не то паши, не то султана или раджи государства Биджавар — точь-в-точь индийский принц из романа Сальгари. Той же романтикой Сальгари был напитан горохового цвета прямоугольник колонии Лабуан. Война за Данциг рисовалась мне, когда я подклеивал в альбом винного цвета марку «Данциг». Я с умилением прочитывал «five rupies» [285] на марке Индора. Удивительные пироги туземцев кружили по левкоевого цвета Британским Соломоновым островам. Пейзажи Гватемалы, носороги Либерии, и еще одна дикарская лодка на мощной и красивой марке Папуа (чем меньше государство, тем роскошнее марки). Я задумывался — где Сааргебиет? Где Свазиленд?

285

five rupies — пять рупий (англ.).

Марки позволяли путешествовать тогда, когда повсюду были непересекаемые границы, когда мир был расчленен противостоянием двух непримиримых лагерей и не работали даже железные дороги — из Солары в город ездили на велосипеде. А я перелетывал себе из Ватикана в Пуэрто-Рико, из Китая в Андорру.

Однако самое безудержное сердцебиение началось у меня при встрече с парочкой марок островов Фиджи. Странно. Они были не краше остальных. На одной был нарисован дикарь, другая состояла почти целиком из карты Фиджи. Оставалось думать, что эти марки достались мне и результате длительных и трудоемких обменных махинаций и поэтому-то они мне стали милее остальных. А может, меня очаровала детальность географической карты, изображающей остров сокровищ? Может быть, лишь на двух бумажных прямоугольничках я впервые вычитал неслыханное мной имя этих территорий? Кажется, впрочем, Паола упомянула: среди моих пунктиков было и желание в один прекрасный день съездить на острова Фиджи. [286] Я заваливал дом рекламными проспектами турагентств, но поездка все откладывалась, потому что все-таки речь шла о противоположной точке земного шара, куда лететь меньше чем на месяц вовсе не имело никакого смысла.

286

…среди моих пунктиков было и желание в один прекрасный день съездить на острова Фиджи. — Эко присвоил мечту своего героя, и она сбылась. В 1990 г. писатель провел месяц на островах Фиджи, собирая материал для романа «Остров накануне».

Я все продолжал впериваться в эти марки, и вдруг как-то так само собой у меня в душе забрезжил мотив песенки, слышанной мною за несколько дней до того: «На Капо Кабана, вблизи океана, там женщины невозбранно…», а с этой песенкой снова протукало в голове: «Пипетто». Что связывало две марки Фиджи с песенкой, а песенку с именем — с заветным именем Пипетто?

В Соларе я на каждом шагу оказывался на краю откровения, но там и оставался. Замирал на кромочке обрыва, на последнем сантиметре, после которого — невидимый в тумане провал. Вроде как в Диком Яру, сказал я себе. Стоп, и каком же это Диком Яру?