Таинственное пламя царицы Лоаны

Эко Умберто

Дальше были еще стихи о памяти. Молоко не обсохло на губах, а я уже трясся над поблекшими знаками неумолимого времени.

Воздвигаю воспоминанья. Жизнь доращиваю до миража. Каждый миг, любое мгновенье перелистываю легко, но рука моя дрогнула. Память волны, взморщившей океан, исчезающей.

Каждое слово с новой строчки, нахватался от поэтов-герметиков. [307]

307

Каждое слово с новой строчки, нахватался от поэтов-герметиков. — Поэты-герметики (итальянские последователи Бодлера и Малларме, писавшие в 1930-е и 1940-е гг: Джузеппе Унгаретти, Сальваторе Квазимодо, Альфонсо Гатто и др.) любили однословные строки.

Немало было стихов о клепсидрах, «протекают минуты

истонченною слюнкой…», «и песок заполняет все В пазухах памяти…» и так далее. Был гимн, посвященный Орфею (да-да), в котором я советовал тому:

Не возвращайся же дважды в царство воспоминаний, не расточай же скорую свежесть первой покражи.

Советовал я кое-что и самому себе. Например: и не утрачивай ни минуты… Спасибо за советик. Вот сбился с ритма насос, пульнул лишку крови в артерию — и я утратил не то что минуту, утратил память всей своей пережитой жизни. В Африку, в Африку, торговать оружием.

Среди прочей лирической требухи была и любовная лирика. А, так, выходит, и любовь у меня была, значит? Или я просто любил любовь, как случается в такие годы? Нет, вообще-то речь ведется об определенной «ней», хотя маловразумительно:

Существо, заключенное в эту тайну текучую, кто тебя отдалил? Или ты родилась лишь прожить этот стих, не узнав ничего?

Трубадурно и как-то неуважительно к женщине. С чего бы это существу рождаться лишь для того, чтоб прожить мой дурацкий стих? Если ее не было на самом деле, значит, я, как султан (странный султан-моногам), воспринимал нежный пол исключительно в качестве мяса для воображаемого гарема. Это вообще-то называется мастурбацией, даже если эякулируешь из авторучки. А если существо заключенное имело место в реальном мире? И она в конце концов не узнала ничего? Ну, тогда я дундук. Кто же эта она?

Я располагал словами, а искал — картину, я вчувствовался в звуки, не скажу «почуял таинственное пламя», потому что царица Лоана меня жутко разочаровала, но некие движения «таинственного» рода я ощущал и даже, мнилось, мог бы угадывать наперед все записанные в тетрадку вирши. Однажды исчезнешь ты… и может быть, это сон… Что попало в поэзию, не исчезает. Для того и пишут, чтобы нечто закрепилось навечно. А я все же опасался исчезновения. Значит, поэзия выступала для меня хрупким эрзацем того реального, к чему я — в настоящей жизни — не решался подходить ближе. Легкомысленно вел строительство На текучем песке мгновений Перед ликом, всего лишь пред ликом. Но не знаю, горевать ли о миге, Когда я вздумал начинать строить. То есть я строил какой-то мир, безусловно с намерением заселить туда кого-то.

Ну да, ведь были же настолько конкретные описания, что и не пахло вымышленными персонажами:

Прошла, меня не видя, с новой стрижкой. Вокруг был май. А с нею был студент, блондин, высокий, старый и с пластырем на шее. Он говорил друзьям: простая сифилома.

В другом стихотворении описан желтый жакет, ни дать ни взять как явление Ангела шестой Трубы. [308] Девушка явно имела место в реальной жизни. И эту сволочь с сифиломой тоже, понятное дело, я не выдумал. И в довершение ряда, вот еще одно, последнее в группе любовных стихотворений:

308

…явление Ангела шестой Трубы. — Шестой Ангел Апокалипсиса освобождает «Четырех Ангелов, связанных при реке Евфрате», с тем чтобы умертвить множество людей: то есть описывается явление грозное и непоправимое.

За несколько дней до Нового года я разбирался в любви впервые в жизни. В тот вечер с небес просыпался снег на тихий город. Я шумел под окном и надеялся, что меня увидят, я швырялся снежками, я надеялся, завоюю высшие награды Пола. Сколько протекло сезонов? Во мне сменились клетки и все ткани, удастся удержать бессменной память? Только ты, только ты в каком-то длинном далеке (но где же?), только ты еще в этой мышце во мне — в сердце, и я чувствую все то же, что тогда, за несколько дней до Нового года.

Этому существу заключенному, совершенно реальному, я отдал три года своего роста. А потом утратил ее. Не случайно я терзался вопросом: но где же? Вероятно, в то же время, когда погибла моя семья и я переселился в Турин, я решил размежеваться с прошлым. О том свидетельствуют два последних стихотворения. Они были вложены в тетрадь, но написаны не от руки, а на машинке. Не думаю, чтобы в лицейские годы я пользовался машинкой. Значит, последние поэтические опыты восходят к раннему университетскому периоду. Странно, что они в тетради. Окружающие дружно уверяют меня, что я совершенно перестал ездить в Солару,

когда поступил в университет. Но, возможно, когда умер мой дедушка и когда дядя и тетя распихивали вещи по чердаку, я снова посетил свою капеллу — именно для того, чтобы запереть в ней воспоминания, от которых отмежевывался. И засунул отпечатанные стихи в тетрадь — завещание, прощальный привет. Они подобны заявлению об увольнении в запас или об уходе с работы. Прощаясь со стихотворчеством, я выводил в расход все то, что оставлял позади.

Первое стихотворение такое:

О белые красотки Ренуара, о дамы на балкончиках Мане, каштаны и террасы на бульварах, где нежный профиль промелькнул в окне… Скажем друг другу правду: Одетта де Креси была продажная девка.

Второе стихотворение называется «Партизаны». Единственное документальное свидетельство о периоде с сорок третьего года до окончания войны.

Талино, Джино, Рас, Волчина, Сабля спустились с гор в ту теплую весну, когда все пели песни партизанские и «над полями ветер завывал». Как мне хотелось бы вернуть обратно те летние томительные дни, где пули пели высоко над полем, в молчании полуденного солнца, где днями ждали мы вполголоса рассказанных известий: Десятая уходит, вроде завтра появятся бадолианцы. [309] Наверно, уберут контрольный пост. Дорогой на Орбеньо не пройдете. Готовится под раненых подвода? Я их заметил около молельни. Сержант Гарраньо занял оборону на крыше горсовета… Потом внезапно дьявольская ругань, и шум, и драка, цокотанье пуль по стенке дома. А ночью тишина, хотя стреляли из Сан-Мартино, видимо, последних пытались изловить… Опять увидеть, как большое лето пропитано уверенностью — кровью, в те времена, когда Талино, Джино, Рас — они видали действительность в лицо. Но не могу. Я не прошел покамест через контрольный пост, через проверку в Диком Яре. Поэтому я запахну тетрадь воспоминаний. Сплыли те ночи светлые, когда в густом лесу, как в песне, партизану пришлось упрашивать веселых птичек любимой дать поспать. [310]

309

Десятая уходит, вроде завтра Появятся бадолианцы. — После выхода Италии из войны (8 сентября 1943 г.) князь Юнио Валерио Боргезе, командир Десятой флотилии MAC (специальных штурмовых средств) реорганизовал часть боесостава флотилии, создал независимую боевую группу под тем же названием и вступил в военные действия под флагом фашистской Итальянской Социальной республики (республики Сал'o). Воевал на стороне немцев против союзнических армий США и Англии, проводя карательные акции против партизан и репрессии против мирного населения. Десятая MAC памятна жестокостью, обреченностью и решимостью сражаться до конца на стороне проигравших войну. Бадолианцы подчинялись генералу Бадольо, сформировавшему правительство страны после ареста Муссолини 25 июля 1943 г. Первое правительство Бадольо имело целью в основном подписание мира с союзниками (8 сентября 1943 г.) и выход Италии из войны. Партизаны-бадолианцы действовали в основном во время так называемого второго правительства Бадольо (22.04.1944–10.06.1944), когда север Италии был оккупирован немцами и шла активная партизанская война.

310

…над полями ветер завывал <…> любимой дать поспать… — В стихах Ямбо подразумеваются итальянский вариант «Катюши» («Над полями ветер завывает, Поплыли над лугом облака, В сапогах разбитых выступаем За свою свободу воевать», см. ниже в тексте) и «Песня партизана» (переделанная из «Песни пастушка», который просит птичек «любимой дать поспать»).

Это стихотворение выглядело совершенным ребусом. Мне удалось расшифровать только следующее. В указанную пору мне выпали переживания, которые воспринимались как героические, по крайней мере покуда героями в них выступали другие, не я сам. Решивши устранить все реликвии детства и отрочества, вступая во взрослый возраст, я соблазнился — захотелось реконструировать ситуации, в которых был взлет, и была уверенность. Но я застопорился на проверке, на контрольном посту (на последнем блокпосту всей войны, провоеванной около дома), и отказался от борьбы… Как так? А по какой-то причине, о которой или не мог, или же не хотел вспоминать. Причина как-то была сопряжена с Диким Яром.

Ну, вот опять возник этот самый Дикий Яр. Что, меня кромешницы перепугали до такой невозможности, что я решил похерить все? Или когда я понял, что окончательно утрачиваю существо заключенное, я устроил себе из военных дней в Диком Яру миф о любовном фиаско? А если уж так — то отправил в неведомый миру тайник, в капеллу, все, из чего я состоял до того времени?

Ничего тут мне не оставалось. В смысле, в Соларе. Осталось только сделать вывод, что, упрятав под замок память детства и сделавшись студентом, я выбрал профессию — старинные книги, — чтобы отдаться прошлому, которое было по определению не мое и не могло никак обольстить меня.