Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Я предамся поклонению пред сублимированной прелестью. Буду петь в хоре мальчиков в абсиде церкви, а на воскресных выездах — в каком-нибудь достопримечательном храме:
Dell'aurora Tu sorgi pi`u bella cot Tuoi raggi a far lieta la terra e tra gli astri che il cielo rinserra non c''e stella pi`ubella di Те. Bella Tu sei qual sole, bianca pi`u della luna, e le stelle pi`u belle non son belle al par di Те. Gli occhi Tuoi son pi`u belli del mare, la Tua fronte ha il colore del giglio, le Tue gote, baciate dal Figlio, son due rose e le labbra sono fior. Ты сиятельней утреннего света, вся тобой озаряется планета, ТыМожет, я изготавливаюсь, хотя и сам пока того не знаю, ко встрече с Лилой, с лилеей, недаром лилея и крин — одно. [357] Она, должно быть, в той же степени недоступна, обворожительна в своем эмпирее, красота ее gratia sui, [358] лишена телесности, способна покорять ум, но не волновать чресла, — взор этой девы устремляется вдаль, на иного господина, а не вперивается вызывающе в мои глаза, не то что лукавые зрачки Джозефин Бейкер.
357
…я изготавливаюсь, хотя и сам пока того не знаю, ко встрече с Лилой, с лилеей, недаром лилея и крин — одно. — Возлюбленную героя в другом романе Умберто Эко, «Остров накануне», зовут Лилеей.
358
gratia sui — самодостаточна (лат.).
Мой долг состоит в том, чтоб искупить медитацией, молитвой и покаянием собственные грехи и прегрешения окружающих, предаться защите веры в такую пору, когда первые послевоенные газеты и первые плакаты на стенах твердят о «красной угрозе», о казаках, которые прискачут поить коней из купелей в храме Святого Петра. Я потерянно пытаюсь решить загадку: каким образом казаки, недруги Сталина, те самые, которые даже состояли в немецкой армии, сделались вдруг посланцами нашей смерти и, возможно, желают ныне убивать анархистов, таких, как Граньола? Сюжет, по-моему, довольно схож с корявым негром, который лапал Милосскую Венеру. Даже и рисовальщик, не исключаю, тот же самый: перековался и творит свою привычную наглядную агитацию — но только в духе нового крестового похода.
Выезд для духовных упражнений в монастырь в деревенской местности. В трапезной пованивает гнилью. Гуляем по внутреннему двору с библиотекарем. Библиотекарь рекомендует мне читать Папини. По вечерам собираемся в хоре церкви, в свете единственной большой свечи, вместе декламируем «Упражнение в благой смерти».
Духовный председатель читает отрывки о смерти из «Осмотрительного отрока»: не можем знать, где нас застигнет смерть, в постели, на работе ли, на улице или в ином месте, и что станет ее причиной: разрыв ли сосуда, катар ли, давление ли крови, лихорадка, язва, землетрясение или молния, все может отобрать нашу жизнь, и может случиться, что иные из нас не проживут и года с этой минуты, а может, месяца, да что там! недели не проживут, и дня, и даже часа, преставятся сразу по окончании упражнения. Настанет миг, помутнеет сознание, и явится боль в глазах, сухость на языке, скрежет зубовный, стеснение в груди, лед в крови, и истощение плоти, и прободение сердца. Расставшись с душой, наше смертное тело, облеченное в рубище, будет оставлено разлагаться в могиле, покуда черви и крысы не отгрызут все мясо с костей и не останутся одни оголенные кости от всего того, чем мы были. С небольшою кучкой смрадного праха.
Следует молитва. Долгое перечисление предсмертных содроганий умирающего, окостенения суставов, дрожи и разлития бледной краски вплоть до формирования facies hippocratica [359] и до агонийного хрипа. При описании каждого из четырнадцати этапов кончины (ныне я могу припомнить только пять-шесть) перечисляются: ощущения, положение тела, степень тяжести соответствующего состояния. Все отрывки завершаются одним и тем же рефреном: милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
359
fades hippocratica — гиппократова маска (лат.). Медицинский термин, обозначающий совокупность характерных изменений на лице перед смертью.
Когда неподвижность в ногах известит меня, что путь мой в этом мире близок к завершению, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда дрожь и онемение в руках не позволят больше сжимать тебя, о благое Распятие, и когда вопреки пожеланию уроню тебя на одр печали моей, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда глаза мои затуманятся и, помутившись от жути неминуемой смерти, устремят на тебя свой
Когда мои сизые олиловелые щеки пробудят в окружающих сострадание и страх, и волосы, волглые от смертного пота, встанут дыбом над черепом, и возвестится неминуемая кончина, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда мой ум, взбудораженный мучительными мнимостями, погрузится в смертную тоску, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда я лишусь употребления всех чувств, и целый мир уйдет от меня, и буду стенать в томлении агонии и тревоги гибельной, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Петь в темноте эти гимны, размышляя о собственной смерти. Именно это и требовалось. Чтоб перестать думать о чужой смерти. Проделывая это «Упражнение», я не мучаюсь. Это успокоительно — знать, что все люди смертны. Изготовка к существованию для смерти настраивала меня на волну судьбы — моей, но вообще-то говоря, и всеобщей. Джанни в мае рассказал анекдот, как доктор советует смертельно больному пациенту зарываться в песок. — А что, помогает, доктор? — Ну, помогает, не помогает… Важно, что формируется привычка находиться под землей.
Вот и у меня формируется.
Как-то вечером духовный председатель выходит к предалтарной балюстраде, освещение (он, мы, целая капелла) — одна только свеча, которая образует за ним золотой нимб, при том что лицо затенено. Он рассказывает. Ночью в монастыре, где воспитывают девиц, умирает одна из них, благочестивая, превосходная. [360] На следующее утро, уложив на катафалк в нефе церкви, ее отпевают. Вдруг труп вздымается, разверзты глаза, перстом в священнослужителя: «Падре! Не молитесь обо мне! Этой ночью я зачала нечистый, неблагой помысел, один-единственный, и теперь проклята, обречена я!»
360
Ночью в монастыре, где воспитывают девиц, умирает одна из них… — Эта тема уже освоена Умберто Эко в романе «Маятник Фуко», в главе 8: «Третья жена сразу же низверглась в пропасть, где погребена. Только что она усопла во сне, бледненькая Офелия в цветах, в своем девическом гробе, и священник вычитывает над нею поминальную молитву, внезапно она столбом встает над катафалком, насупленная, белая, мстительная, воздев перст, пещерным голосом: „Отче, не молись за меня. Этой ночью, до сна, я зачала нечистый помысел, единственный в моей жизни, и посему я — душа проклятия“. Надо найти учебник, который я зубрил перед первым причастием. Была в нем картинка или все это — целиком моя фантазия? Разумеется, нечистая мысль перед смертью отроковицы относилась ко мне, нечистый помысел — был я, нечисто мысливший о Мари Лене, неприкосновенной, инакого бо назначенья, рода. Я виновник ее проклятия, я виновник проклятия всех, кто проклят, и поделом мне, что не моими были три жены: это наказание за то, что я их желал.
Оставим первую, потому что она в раю, вторую, потому что она в чистилище грустно алчет мужественности, которая у нее не отрастет никогда, и третью, потому что она в аду».
Публику сотряс озноб, рыданье пробежало по рядам церковных скамей, похоже было — затмевается свеча. Духовный председатель отпускает, однако никто не уходит. Собирается длинная очередь перед будкой исповедника. Все обеспокоены — все намерены отойти ко сну ни в коем случае не раньше, нежели выложат исповеднику все, до наимельчайшего зернышка греха.
В нефе мрачно, но безопасно. Эти стены — защита. Укрываясь от злобы дня, провожу свои дни во власти ледяного жара, который окрашивает гибелью даже рождественские песенки. Уютный вертеп, дедушка строил такие в моем детстве, — это выдача Дитяти на поругание жестокому миру:
Усни, не плачь, Иисусе драгоценный, Спаситель, Сын небесного Отца… Провидишь Ты свой подвиг беспременный, Не подымаешь в ужасе лица. Зачем соломинки так колют больно, Как тернии смертельного венца? Закрой же очи и усни привольно, Ты дремлешь, не предчувствуя конца. Усни, не плачь, Иисусе драгоценный, Спаситель, сын небесного Отца. [361]В воскресенье папа, любитель футбола, несколько разочарованный таким сыном, которому только и охота что тупить глаза над книгами-бумагами, приводит меня на стадион. Команды играют не первоклассные, трибуны почти пусты, кое-где цветовыми пятнами выделяются немногочисленные болельщики, остальное же — раскаленные от солнца скамьи. По свистку арбитра игра останавливается, капитан идет спорить, остальные игроки без дела слоняются по полю. Беспорядочно перемешались на зелени поля футболки двух цветов. В матче перерыв. Похоже на замедленную съемку. Похоже на обрыв пленки во время сеанса в приходском кинозале, когда вдруг ровный звук превращается в мяуканье, герои двигаются с непостижимой осторожностью и, отчаянно дернув руками, замирают на неподвижной фотограмме, растекаются по экрану, будто плавленый воск.
361
Усни, не плачь, Иисусе драгоценный… — Песня Лоренцо Перози (1872–1956), выдающегося итальянского церковного композитора и дирижера.